Любовное чтиво

Нас было трое друзей. Я, Игумнов и Игорь Варшавский. Впрочем, как утверждает Слава, по-настоящему дружили только я и Игорь. И это с ним я жил в одной комнате. Игумнов, как ленинский стипендиат, жил в отдельных апартаментах, но частенько захаживал к нам в гости – поиграть со мной и Игорем в шахматы. Карты нами не признавались, а традицию играть в шахматы утвердил Игорь.

Игорь Варшавский был первым поэтом на всем нашем потоке. Нет, «первый» – не то слово. Первым был, пожалуй, Игумнов. Слава звездил на всех институтских поэтических вечерах. Игорь на такие вечера никогда не ходил. Но не потому, что был гордый, а потому, что при чтении стихов вслух начинал сильно заикаться, а потом его просто заклинивало на середине какого-нибудь слова и он мог упасть в обморок. Но все в институте знали, что он гений.

Полный, с ранними залысинами, большим носом, выпуклыми глазами… Таких девчонки не любят. Но он был гений.

– Понимаешь, – говорит Слава, – между мной и Игорем была такая же разница, как между исполнителем главной роли в каком-нибудь популярном сериале и, скажем, Смоктуновским.

– Понимаю, – говорю я. – Что-то такое я иногда слышу о себе на своих выступлениях. Когда мои поклонницы начинают сравнивать мою прозу с Акуниным и Пелевиным. Ненавижу такие сравнения!

– Да, бывает… – говорит Слава и отводит взгляд в сторону.

Игорь и Лев Варшавские – сводные братья. У них был общий отец, но разные матери. Отец, одесский еврей, развелся с матерью Льва уже в пожилом возрасте, за что его прокляла до седьмого колена родня и с ее, и с его стороны, и женился на молодой украинке. Игоря, как своего позднего ребенка, он обожал, души в нем не чаял, а Лев не мог простить отцу предательства. Поэтому отношения между братьями не складывались, хотя Игорь всегда тянулся к старшему. Тут сказалась еще и разница в возрасте – пятнадцать лет. Мать Игоря скончалась совсем молодой от порока сердца, и только тогда муж узнал, что доктора категорически запретили ей рожать.

Игорь рос болезненным ребенком – у него была проблема с кровообращением. В Литинституте с ним случались приступы, когда от сильного волнения он вдруг бледнел, лицо становилось мраморным и он терял сознание. Но ходить по врачам упорно отказывался. Игорь был не от мира сего.

– Ты так много рассказываешь мне про Игоря, – говорю я, – будто это не я, а ты с ним жил. Рассказывай лучше о Даше.

– Не гони… Это важно! Иначе ты ничего не поймешь…

Итак, Игорь был не от мира сего. В институте шутили, что он сочиняет стихи в голове непрерывно, даже когда мочится в туалете. Стоя в очереди в институтской столовой, он мог взять со стойки тарелку с салатом и поставить ее не на свой, а на соседний поднос. И так же рассеянно глядя в пространство, мог приступить к еде с чужой тарелки. Другому студенту за такое врезали бы по морде, но Игорю прощалось все. Получив стипендию, Игорь безропотно раздавал ее в долг, причем тем, кто уже должен был ему практически пожизненно. На что же он жил? Ну да, его выручал я. В том числе и вытрясая деньги из его должников, когда эти деньги у них заводились. Странно, что при такой рассеянности он учился на пятерки и получал повышенную стипендию. При этом, готовясь к зачетам и экзаменам, он мог легко перепутать предметы. Однажды молодой преподаватель решил его разыграть. Подменил билеты и выложил перед ним на стол вопросы по литературе не девятнадцатого, а двадцатого века, курс которой нам должны были читать только в следующем году. Игорь взял билет, посидел минут пятнадцать, размышляя о чем-то своем или сочиняя очередные стихи. Все в экзаменационной комнате следили за ним, едва сдерживаясь от смеха. Потом он вышел к преподавателю и блестяще ответил на вопросы по двадцатому веку. И теперь уже все откровенно хохотали над экзаменатором, который с пунцовым лицом выводил в его зачетке «отлично»… по литературе девятнадцатого века.

– Ваша дружба была для меня полной загадкой, – говорит Игумнов. – Трудно представить людей более непохожих. Ты был не скажу эгоистом, но абсолютным эгоцентриком. Ты думал только о себе. Все пять лет учебы ты писал какой-то, как ты говорил, гениальный роман о горах, который никому не показывал.

– А что же я обсуждал на семинаре?

– Да какую-то херню! Наспех написанные рассказики, за которые тебя стыдили, такая это была откровенная халтура. Тебя не отчислили за творческую несостоятельность только потому, что верили почему- то в этот твой гениальный роман. Дело в том, что ты и творческий конкурс прошел с одним-единственным рассказом, и тоже о горах. Но те, кто его читал, в один голос твердили, что рассказ гениальный.

– Ты читал этот рассказ? – настороженно спрашиваю я.

– Откуда? После поступления ты выкрал его из архива.

– А где же этот гениальный роман?

– Ты его сжег! Ты сжег несколько общих тетрадей в раковине в туалете! Дымище был такой, что пришлось вызвать пожарных.

– Когда это случилось?

– На последнем курсе. И случилось это, старик, как раз после того, как ты выгнал беременную Дашку.

– С этого места – поподробней!