Любовные доказательства

А она, Жанна эта, небось уж цепким дизайнерским глазом уцепила, что квартира-то великолепная, в самом что ни есть центре — центрее нет — направо пойдешь — Козицкий с институтом искусствознания, налево — Столешников, дом отменный, сталинский, ведомственный, специально для деятелей культуры заслуженных строился, тут артисты известные живут, певцы, интеллектуалы… И пусть даже подсознательно (а это — ого-го сколько процентов мозга, Гость этот мефистофельский говорил, что процентов девяносто восемь) сопоставила со своей, где она с Васей своим Барсуком обретается в Бутове и где всякая шелупонь по углам гнездится.

Марина Павловна когда-то — еще при третьей или при четвертой жене — приезжала туда в гости, помнит это жилище. И конечно же она, эта Жанна — тоже, пусть подсознательно, но на те же девяносто восемь процентов — еще и сравнила-таки своего облезлого, обветренного, задубелого алкоголика Ваську с изысканным, рафинированным, стройным, седовласым Борисом Михайловичем. Да и фамилии говорят сами за себя: тот — Барсук, а Борис Михайлович — Львов! Жанна Барсук — это даже как-то пародийно звучит, Хармсом припахивает. А вот Жанна Львова — это уже совсем другой уровень.

Ах, этот Васька — что с него взять, хоть бы он и деньги заколачивал в своей строительной фирме, а все мимо. Джинсики, курточка, кепочка, сам хвалился, что меньше бутылки в день не выпивает. Ну что хорошего? Пять жен уже от него ушло! Хоть удерживай его, хоть подавляй — а он все равно пить будет. Вот она, свобода-то: ешь, пей, гуляй…

Марина Павловна раздосадовалась и сделала еще глоток. Уже совсем рассвело. Нет, все-таки интересно, какая у этой Жанны фигура? Она знала — Борис Михайлович любит подтянутых, стройных женщин. Как-то раз он сказал о своей аспирантке, вернувшейся из декрета:

— Она как-то расплылась, опустилась.

Марина Павловна не поленилась и прошлепала к большому зеркалу. Посмотрела на себя взыскательным глазом. На сей раз она себе не понравилась. Квадратная какая-то вся, приземистая, ноги корявые, короткие. А лицо… Если вычесть из него тот рисунок мысли, который на нем отпечатался, то вообще никакое. То есть вообще — нет на ней лица. Есть что-то такое неопределенное, расплывчатое, обвислое.

— Надо быть честной с самой собой, — призналась Марина Павловна и, покачнувшись, зашуршала к бару. Плеснула себе глоток.

— И вот поставь теперь рядом с собой ту, тридцатилетнюю Жанну с художественным вкусом, — сказала она себе нелицеприятно. — А то, что ты умная и много книг прочитала и проанализировала, в некотором смысле ничего не значит. Всегда можно взять Канта и почитать — и он окажется тебя умней. Или твои диссертации, к примеру, они что тебе — плюс? Никак. Всегда можно взять с полки Чехова и почитать: все лучше будет.

Оставшись, тем не менее, довольной хотя бы таким своим трезвым взглядом на жизнь и приняв две таблетки фенозепама, она наконец угомонилась. Заснула, свернувшись калачиком на маленьком диванчике в кабинете. Проснулась в полдень. Во всем теле ломота, во рту тошнота, в голове — жар. Решила не браться за диссертацию — устроить себе выходной: поваляться весь день с книгой. Да с тем же Чеховым. Не для дела, не с хищным исследовательским прищуром, а в расслаблении, просто так. Для удовольствия. Бескорыстно, как простой читатель.

Взяла с полки том наугад. О, прекрасно — «Вишневый сад». «Прочту, как впервые», — подумала она. Вот Буся позвонит, спросит — что делаешь? А она — игриво: читаю Чехова. А он — ну-ну. Вся фишка здесь будет в том, что он подумает: это ей так положено, так и должно быть, а она это — наоборот, вопреки всему, по своей свободе…

Заскользила взором по знакомым почти наизусть репликам. Так хорошо вышколенный фигурист летит, машинально выполняя сложнейшие трюки, по незнакомому льду и вдруг — бац! — что-то не то. Какое-то немое неудовольствие поднялось в ней. К концу пьесы оно и вовсе вскипело, начало жечь, да так, что она хлопнула со всего размаха книгой об колено и вскричала:

— Нет!

Это был какой-то совсем другой «Вишневый сад». Вовсе не тот, о котором она столько раз писала и который видела во множестве театральных постановок. И никогда раньше она не испытывала такого отчуждения от этого текста — даже когда посмотрела пьесу в столь вольной интерпретации, которая заставила Раневскую взять себе в сожители старичка лакея Фирса.

Потому что в этом «Вишневом саду» было вообще что-то несообразное — все в нем было как-то не так, и Фирса в нем никто не забывал! Да! Он сам, лукавый старикан, где-то там спрятался, притаился, притом весьма искусно.

Это так ее взволновало, что она ринулась к компьютеру, чтобы тут же и запечатлеть свое открытие. Но тут позвонила Людочка.

— Мариночка Павловна, можно к вам на минуточку? Пожалуйста.

Через минуту она входила в дом.

— У меня только что был Костик. Он у меня вчера в праздничной суете портфель забыл. Я, памятуя наш с вами вчерашний разговор о нем, подумала, что это неспроста. Он выглядел смущенным, несколько раз порывался говорить, но я его останавливала, чтобы он пришел в себя. Наконец он сказал: