Любовные драмы русских писателей

Такой яркий и колоритный образ не мог кануть в Лету. Федор Михайлович наделил чертами Апполинарии Сусловой многих своих героинь. Что-то от Сусловой есть в Полине в романе «Игрок», что-то можно найти в Настасье Филипповне в романе «Идиот», а в романе «Братья Карамазовы» носителями некоторых черточек характера ее критики называют Катерину и Грушеньку.

Когда писатель наделяет чертами своей возлюбленной литературные персонажи своих романов, можно сказать, что он переболел болезнь влюбленности в нее. Освобождение от пут романа, особенно столь странного, который был у Достоевского и Сусловой, всегда дается тяжко. Но жизнь берет свое.

Апофеоз отношений с Сусловой отражен в романе «Игрок» с необыкновенной силой – герой романа Алексей Иванович говорит о Полине: «И еще раз я задал себе вопрос: люблю ли я ее? И еще раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, опять, в сотый раз ответил себе, что я ее ненавижу. <…> А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы она действительно сказала мне: “Бросьтесь вниз”, то я бы тотчас же бросился и даже с наслаждением».

«Не так люблю, чтобы пойти замуж…»

В 1865 году Федор Михайлович познакомился с Анной Васильевной Корвин-Круковской, писательницей-революционеркой, будущей участницей Парижской коммуны 1871 года. Знакомство чем-то походило на то, что уже было с Сусловой. Повествование об этом мы найдем в «Воспоминаниях детства» Софьи Васильевны Ковалевской, удивительной женщины, ставшей русским математиком, физиком-механиком, членом-корреспондентом Петербургской академии наук.

Она рассказала, что однажды ее старшая сестра Анна Васильевна сказала ей загадочно и даже торжественно: «Пойдем в мою комнату. Я покажу тебе что-то такое, что-то такое, чего ты, верно, не ожидаешь».

В «Воспоминаниях детства» говорится: «И вот она ведет меня в свою комнату и подводит к старенькому бюро, в котором – я знаю – хранятся ее самые заветные секреты. Не торопясь, медленно, чтобы продлить любопытство, она отпирает один из ящичков и вынимает из него большой, делового вида, конверт с красной печатью, на котором вырезано: “Журнал Эпоха”… и, наконец, подает мне письмо, исписанное крупным мужским почерком: “Милостивая государыня, Анна Васильевна! Письмо Ваше, полное такого искреннего и милого доверия ко мне, так меня заинтересовало, что я немедленно принялся за чтение присылаемого Вами рассказа.

Признаюсь Вам, я начал читать не без тайного страха; нам, редакторам журналов, выпадает так часто на долю печальная обязанность разочаровывать молодых, начинающих писателей, присылающих нам свои первые литературные опыты на оценку. В Вашем случае мне это было бы очень прискорбно. Но, по мере того, как я читал, страх мой рассеялся, и я все более и более поддавался под обаяние той юношеской непосредственности, той искренности и теплоты чувства, которыми проникнут Ваш рассказ. Вот эти-то качества так подкупают в Вас, что я боюсь, не нахожусь ли я и теперь под их влиянием; поэтому я не смею еще ответить категорически и беспристрастно на тот вопрос, который Вы мне ставите: “разовьется ли из Вас со временем крупная писательница?”

Одно скажу Вам: рассказ Ваш будет мною (и с большим удовольствием) напечатан в будущем же № моего журнала; что же касается Вашего вопроса, то посоветую Вам: пишите и работайте; остальное покажет время.

Не скрою от Вас – есть в вашем рассказе еще много недоделанного, чересчур наивного; есть даже, простите за откровенность, погрешности против русской грамоты.

Но все это мелкие недостатки, которые, потрудившись, Вы можете осилить; общее же впечатление самое благоприятное.

Потому, повторяю, пишите и пишите. Искренно буду рад, если Вы найдете возможным сообщить мне побольше о себе; сколько вам лет и в какой обстановке живете. Мне важно все это знать для правильной оценки Вашего таланта.

Преданный Вам Федор Достоевский”.

Я читала это письмо, и строки разбегались перед моими глазами от удивления. Имя Достоевского было мне знакомо; в последнее время оно часто упоминалось у нас за обедом в спорах сестры с отцом. Я знала, что он один из самых выдающихся русских писателей; но какими же судьбами пишет он Анюте и что все это значит? Одну минуту мне пришло в голову, не дурачит ли меня сестра, чтобы потом посмеяться над моим легковерием.

Кончив письмо, я глядела на сестру молча, не зная, что сказать. Сестра, видимо, восхищалась моим удивлением.

– Понимаешь ли ты, понимаешь! – заговорила, наконец, Анюта голосом, прерывающимся от радостного волнения. – Я написала повесть и, не сказав никому ни слова, послала ее Достоевскому. И вот, видишь, он находит ее хорошею и напечатает в своем журнале. Так вот сбылась-таки моя заветная мечта. Теперь я русская писательница! – почти прокричала она в порыве неудержимого восторга.