Любовные драмы у трона Романовых

– Ускорить движение! – приказал Ожеро. Маршал спешил преодолеть простреливаемый участок, используя снежную круговерть как дымовую завесу. Он полагал, что метель явится лучшей защитой от русского огня, который должен был грянуть с минуты на минуту, едва видимость чуть улучшится.

Офицеры обнажили шпаги, солдаты взяли ружья наперевес, вот только блеска штыков не было видно в метельной пелене. Наполеон ликовал: – Послушайте, Бертье! Ожеро переколет этих русских на их позициях как слепых котят. Бертье восторга не разделял. Ответил встревоженным тоном, крутя в руках бесполезную в эти минуты подзорную трубу:

– Я не вижу корпуса Ожеро, ваше величество. Я не люблю, когда не вижу войск.

– Успокойтесь, Бертье, успокойтесь. Вы забыли, что нам противостоит бездарь Беннигсен. Он сейчас мечется, небось, не зная, кого бояться более – русских или французов.

– Почему он должен бояться русских? – с удивлением переспросил Бертье, поднимая воротник шинели, чтобы уберечься от очередного, сбивающего с ног порыва ветра.

– Потому что умеет только проигрывать.

Порыв ветра, едва не сбивший с ног Бертье и заставивший его кутаться в шинель, резко ударил в грудь маршала Ожеро. Тот покачнулся, но, устояв на ногах, прибавил шагу, подбадривая подчинённых. Он уже почти забыл об опасности, о том, что пора и ему самому, и командирам дивизий пропустить вперед первые шеренги воинов, дабы не подвергать себя риску. Гибель или ранение командира может лишить войска управления, поэтому он должен быть впереди только до определённой поры. Ожеро не видел русских, но чувствовал, что они уже рядом, близко и что вот-вот можно будет подать команду на переход в атаку рассыпным строем. Ураганный вихрь с диким воем и свистом взметнул клубы снега, и они как по мановению волшебной палочки умчались в неведомую даль, а взамен им хлынули потоки солнечных лучей, засверкав на кончиках штыков.

Генерал Резвой стал свидетелем этого удивительного, невероятного природного явления, которое затем нашло отражение во многих записках, мемуарах, научных исследованиях и трудах.

Корпус маршала Ожеро, всё ещё в сомкнутых колоннах, находился совсем рядом с русскими позициями, но не перед стыком корпусов, а как раз перед замаскированной семидесятипушечной батареей. Он оказался на том рубеже, который был ещё накануне намечен генералом Резвым для массированного удара. Посеявший ветер – пожнёт бурю. Французы, направляемые грабителем и убийцей того времени Наполеоном на новые преступления, шли, ослеплённые жаждой наживы, в чужие страны, презирая все Заповеди Создателя. И буря возмездия обрушилась на них. Семьдесят мощных русских орудий ударили одновременно. Удар был страшным. Раскатистый, невероятной силы грохот, затем короткая пауза – время полета ядер и гранат – и снова треск, теперь уже непрерывный, не похожий ни на выстрелы, ни на разрывы, которые прогремели мгновениями позже. Это был жуткий, леденящий треск разбиваемых ядрами в щепки ружейных прикладов, треск, как вспоминали позднее некоторые впечатлительные очевидцы, человеческих костей. Первые же залпы русской батареи вывели из строя всех дивизионных командиров, да и сам маршал Ожеро получил серьёзное ранение. Французские колонны замерли, словно наткнувшись на железную стену, а русские артиллеристы посылали ядро за ядром, гранату за гранатой, доводя скорострельность своих орудий до наивысшего напряжения.

Восемнадцатилетний артиллерийский поручик из той семидесятипушечной батареи Павел Грабе писал: «На нашу долю досталась одна из колонн маршала Ожеро, корпус которого был уничтожен в этом побоище… Орудия мои были прежде заряжены картечью… Страшно было их действие на столь близкого неприятеля…»

Так сражение на холмах Эйлау уже начало складываться в пользу русских. А французский корпус замер на грани жизни и смерти – не было сил двинуться вперёд, не было команды отходить назад. Задние ряды напирали по инерции на передние, ибо ещё не знали, что произошло и не ощутили на себе удар русских ядер. И тут над холмами Эйлау прокатилось богатырское русское «Ура!» Это двинулась в контратаку пехотная бригада генерала Сомова – Шлиссельбургский пехотный и Московский гренадерский полки.

Впоследствии участник сражения при Прейсиш-Эйлау Денис Васильевич Давыдов так описал тот знаменательный для всей битвы момент:

«Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трёхгранное острие друг в друга. Толпы валились. Я был очевидцем этого гомерического побоища и скажу поистине, что в продолжении шестидесяти кампаний моей службы, в продолжении всей эпохи войн наполеоновских, справедливо названной эпопеею нашего века, я подобного побоища не видывал! Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов, ни в середине, ни вокруг его: слышен был только какой-то невыразимый гул перемешавшихся и резавшихся без пощады тысяч храбрых. Груды мёртвых тел осыпались свежими грудами, люди падали одни на других сотнями, так что вся эта часть поля сражения уподобилась высокому парапету вдруг возникшего укрепления. Наконец наша взяла!..»