Любовный напиток

— Останьтесь. Вы очень молоды, но — что делать? — я нуждаюсь в поддержке. Как знать, смогу ли я найти другого человека, столь же великодушного? К тому же, если бы вы и питали ко мне чувство, на которое я уже не имею права рассчитывать, то рассказ о моих проступках быстро лишит меня вашего уважения и отнимет у вас всякий интерес к преступнейшей из женщин. Ибо я, сударь, во всем виновата сама. Я не могу пожаловаться на кого бы то ни было и менее всего на дона Гутьерре Феррандеса, моего мужа. Это один из тех несчастных испанцев, которые два года тому назад нашли приют во Франции[2]. Оба мы родом из Картахены, но он очень богат, а я была очень бедна. «Я на тридцать лет старше вас, дорогая Леонора, — сказал он мне, отведя меня в сторону накануне нашей свадьбы, — но у меня есть несколько миллионов, и я люблю вас до безумия, так, как никогда еще не любил. Подумайте и сделайте выбор: если из-за моего возраста брак этот будет для вас невыносимым, я приму на себя перед вашими родителями всю вину». Это было, сударь, четыре года назад. Мне было пятнадцать лет. В то время я больше всего страдала от чудовищной бедности, в которую ввергла мою семью революция кортесов[3]. Я не любила, и все же я согласилась. Теперь мне необходимы ваши советы, сударь, потому что я не знаю обычаев этой страны и даже, как видите, не знаю вашего языка. Я терзаюсь от стыда, но не могу обойтись без вашей помощи... Этой ночью, видя, как меня выгоняли из того жалкого дома, вы могли подумать, что спасаете женщину дурного поведения. Так знайте же, сударь, я еще хуже. Да, я самая преступная и самая несчастная из женщин, — добавила Леонора, заливаясь слезами. — Быть может, в ближайшие же дни вы увидите меня перед вашим судом, и я буду приговорена к какому-нибудь позорному наказанию... Сразу же после свадьбы дон Гутьерре начал меня ревновать. О боже, тогда у него не было для этого причин, но, как видно, он разгадал то дурное, что во мне таилось! Я имела глупость страшно рассердиться на подозрения мужа, самолюбие мое было оскорблено. Ах, я несчастная!

— Пусть вы виновны в самых тяжких преступлениях, — сказал Льевен, прерывая ее, — все равно я останусь предан вам до гробовой доски. Однако, если нам надо опасаться преследований жандармов, скажите мне об этом скорее, чтобы я мог, не теряя времени, устроить ваш побег.

— Бежать? — сказала она ему. — Но разве могла бы я путешествовать по Франции? Мой испанский акцент, моя молодость, мое смущение выдадут меня первому же жандарму, который потребует от меня паспорт. Бордоские жандармы уже, наверно, ищут меня в эту минуту. Я убеждена, что муж пообещал им груды золота, только бы они меня нашли. Оставьте меня, сударь, покиньте меня!.. Сейчас я расскажу вам нечто еще более ужасное. Я обожаю человека, который не муж мне, и какого человека! Это — чудовище, вы будете презирать его. Так вот, стоит ему обратиться ко мне с одним словом раскаяния — и я не то что кинусь в его объятия, я брошусь к его ногам. Я скажу вам еще одну вещь. Быть может, она будет и неуместной, но, несмотря на бездну позора, в которую я упала, я не хочу обманывать моего благодетеля. Сударь, вы видите перед собой несчастную, которая восхищается вами, которая преисполнена признательности, но которая никогда не сможет вас полюбить.

Льевену стало очень грустно.

— Сударыня, — произнес он наконец слабым голосом, — не примите внезапную печаль, охватившую мое сердце, за намерение вас покинуть. Я думаю о том, как избавить вас от жандармов. Пожалуй, безопаснее всего будет для вас продолжать скрываться в Бордо. Через некоторое время я предложу вам сесть на пароход вместо другой женщины, такой же молодой и такой же красивой, как вы; билет для нее я закажу заранее.

Когда Льевен договаривал эту фразу, взор его казался совершенно угасшим.

— Дон Гутьерре Феррандес, — продолжала Леонора, — возбудил подозрения партии, тиранически управляющей Испанией. Мы часто совершали морские прогулки. Однажды мы встретили в открытом море небольшой французский бриг. «Сядем на него, — сказал мне муж, — бросим все имущество, какое у нас есть в Картахене». Мы отплыли. Мой муж все еще очень богат; он снял в Бордо великолепный дом и возобновил свои торговые дела, но мы живем в полном уединении. Он не разрешает мне бывать во французском обществе. Особенно в последний год, ссылаясь на то, что политические соображения не позволяют ему встречаться с либералами, он заставил меня все время сидеть дома взаперти. Я умирала со скуки. Мой муж достоин всяческого уважения, это великодушнейший человек в мире, но он никому не доверяет и все видит в черном свете. К несчастью, несколько месяцев назад он уступил моей просьбе и взял ложу в театре. Чтобы скрыть меня от взглядов местных молодых людей, он выбрал самую плохую ложу, выходившую прямо на сцену. Недавно в Бордо прибыла труппа неаполитанских наездников... Ах, сударь, как вы будете меня презирать!