Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица

Она не могла победить в себе невольное восхищение цесаревной, каждым ее словом и жестом – так девочки-дурнушки смотрят на старших красавиц-подруг. Вот и сейчас правительница видела в сидящей перед ней рыжеволосой обольстительнице не опасную заговорщицу, а предмет робкой, восторженной зависти. Анна, как бабочка, летела на огонь обаяния Елизаветы и готова была сгореть нем безвозвратно. «Видно, судьба моя перед ней унизиться, – подумала всесильная регентша о своей опальной гостье. – Давеча я на ковре у ее ног растянулась. Вот так и упаду – в пропасть», – подумала она и испугалась до сердечного холода и дрожи в руках.

– Доносят мне, что лейб-медик твой, Лесток, – продолжила Анна, краснея, – с французским посланником маркизом де Шетарди тайные переговоры ведет, радеет, видно, о твоем благе. Радеет о благе, а доведет до опалы. Или до монастыря.

В устах правительницы эти жестокие, стальные слова казались хрупкими, как стекло, и Елизавета испугалась не за себя, за Лестока.

«Лесток – не Алеша Шубин, – подумала цесаревна, – ежели его на дыбу вздернут, он все расскажет: и про Шетарди, и про д’Акевиля с Настенькой, и про наши с Алешей Разумовским прожекты. Быть беде… Но защищать лекаря нельзя, еще хуже будет».

– Я, государыня-матушка, про Шетарди с Лестоком знать ничего не знаю, – зачастила она, – а ежели лекарь мой в чем виноват перед вами, так я его защищать не стану. Но не заговорщик он – так, болтает много. Иван Иванович и при батюшке болтал, до ссылки доболтался. Француз, словоохотлив больно. Что с него возьмешь?

– Болтун или заговорщик, это мы проверим. – Анна продолжала тасовать колоду, и цесаревна заметила, что руки у правительницы дрожат. – Про тебя, Лиза, знать хочу. Ты сыну моему и мне крест целовала, в верности присягала, а теперь клятвопреступницей стать хочешь, на государыню свою преображенцев поднять? Больно часто ты к ним в казармы захаживаешь…

Лицо Елизаветы на мгновение исказилось, но тут же она овладела собой. «Клятвопреступница, и правда – клятвопреступница, – сказала себе цесаревна. – И крест целовала, и в верности клялась. Жаль ее, бедную, и младенца ее жаль. Но что мне делать, коли батюшка велит на его трон взойти?»

– Государыня-матушка Анна Леопольдовна, – медленно, плавно, завораживающе заговорила цесаревна. – Я вам и сыну вашему – верная раба. Буду жить, как жила, тихо да мирно. Не по мне корона, жить хочу, а не царствовать. И любить вволю, – Елизавета сладко, бесшабашно рассмеялась. – Певчих слушать, танцевать да веселиться.

«И верно – куда такой красавице корона? – позволила убедить себя Аннушка, но тайное, жестокое подозрение шевелилось в ее душе, как змея. – Венера она российская, а не заговорщица. Танцы любит, песенки да мальчиков хорошеньких».

– Так ты мне верна будешь? – этот вопрос правительницы прозвучал как мольба, и сердце Елизаветы дрогнуло. В глазах Анны светилось такое обожание, такой робкий восторг, что цесаревна ничего не ответила и только припала губами к маленькой ручке регентши, тасовавшей колоду. Правительница отдернула руку, как от огня, и тогда Елизавета упала перед ней на колени и приложилась горячей щекой к Аннушкиному платью.

– Верна буду, верна, – прошептала Елизавета, проклиная свою подлость и слабость, и залилась слезами. Рыданий у нее всегда было в избытке.

– Ну что ты, Лизанька, не плачь, – утешала жертва своего будущего палача. – Верю я тебе, верю. Иди себе с Богом. – Аннушка подняла Елизавету с колен, отряхнула ее платье, расцеловала в обе щеки – и отпустила. Теперь цесаревна знала наверняка – правительница не посмеет ее тронуть, и можно будет довести заговор до конца.

«Прав Алеша, сиротка она бедная, краснеет да робеет, руки вон от робости дрожат. Тетка ее покойная Анна Иоанновна меня бы враз в монастырь упекла, а она слово сказать боится», – подумала цесаревна, выходя.

Игра была сделана – оставался сущий пустяк: зайти в казармы к преображенцам и воскликнуть: «Ребята, помните, чья я дочь?!»

Глава четвертая Воцарение Елизаветы

Андре д’Акевиль первым во Франции узнал о воцарении цесаревны Елизаветы. Его друг, маркиз де Шетарди, разразился неслыханно длинной депешей, полной прочувствованных подробностей. В ней сообщалось о том, как Лесток вдохновлял на переворот оробевшую было красавицу, пугая ее монастырской кельей, и даже на клочке бумаги изобразил это несладкое будущее, о том, что в ночь своего воцарения Елизавета поклялась, что ежели взойдет на престол, то никого не казнит смертью, и о том, что гренадеры на руках донесли до дворца не поспевавшую за ними царевну…

Словом, Шетарди был на редкость многословен, и письмо его по пышности и возвышенности слога напоминало оду на воцарение новой государыни, за неимением таланта у автора изложенную прозой. Андре узнал и о том, что в ночь переворота гренадеры разбудили и арестовали правительницу Анну, а младенца-императора Елизавета увезла в своих санях и тешилась им, как игрушкой.