Любожид

Люди подтаскивали сюда свои чемоданы и узлы, приносили своих детей, завернутых во все, что у них было теплого, и какую-то еду, и термосы с чаем, и коньяк, и водку, припасенные в дальнюю дорогу. Они окружали минчанина с его семьей, и сидящих рядом еврейских богатырей Каташвили, и Рубинчика с его женой и детьми. И хотя милиция не разрешала разводить тут костры, но людям казалось, что здесь, возле этого рассказчика, им становилось теплей от слов хотя бы одного русского писателя-неантисемита:

«Заслуги евреев перед миром – велики; тупое и ленивое невежество ваше не знает этого, вы одно только знаете – евреи кое-где стоят впереди вас и евреев нет в очередях. Но ведь впереди они только потому, что умеют работать лучше вас и любят работу, а в очереди бедный еврей не идет, потому что вы облаете его, станете издеваться над ним, даже изобьете и, пожалуй, сможете убить в бессильной вашей злобе. Разумеется, не все евреи праведники, но стоит ли говорить о праведности, о чести и совести вам…»

Неля тоже стала вынимать из дорожной сумки какие-то пакеты с едой, и вмеcте с этими пакетами у нее в руках оказалась завернутая в газету обувная щетка.

– Что это? – негромко спросила она Рубинчика. – Зачем ты это везешь?

Он взял у нее эту щетку, посмотрел на нее, потом на приснеженную толпу евреев и на своих детей, спящих на чемоданах. И на фоне этой чудовищной ночи – с замерзающими детьми, монологом Горького о евреях, мародерством таможенников и скульптурой Ленина, зовущего на восток, – на этом фоне вдруг такой мелкой и ничтожной показалась Рубинчику его Книга, что он даже засомневался, примет ли Бог от него эту жертву в обмен на спасение детей. Но это было самое дорогое, что он имел, и он встал, прошел сквозь толпу к мусорной урне и швырнул в нее эту сапожную щетку со всеми пленками, которые он так старательно прятал в нее всего два дня назад. «Господи, – сказал он своему еврейскому Богу, – теперь я понял Тебя. Ты искушал меня этой книгой, и ради нее я собирался рисковать даже детьми. Но никакая книга не стоит риска задержаться в этой стране хоть на час, не говоря уже о риске остаться здесь с детьми. Прости меня. Прости и спаси детей. Пожалуйста!…»

Снег падал ему на лицо, но он стоял, запрокинув голову к небу, и выискивал в темном небе хоть какой-нибудь знак того, что его слышат. А рядом, в темноте, стояли, сливаясь в поцелуях, две пары – Кацнельсон со своей Натальей и Соня Карбовская с Мурадом.

А из толпы, окружавшей минчанина, вдруг послышался хохот, и уже другой голос подхватил там беседу и увлек ее по новому руслу: