Люди «А»

Живём, как все: семья, друзья, работа,
Нормальное удобное жильё,
И с виду все течёт, нормально, без заботы,
Ну, вроде, как у всех спокойное житьё!
Вот, только иногда проснёшься среди ночи,
Лежишь, глаза уставя в потолок,
И гложет тишина, и память точит, точит,
И рядом никого, с кем поделиться б смог.
Потом опять командировка,
В коробку ордена, на вешалку мундир,
И в боевой привычной обстановке
Из всей родни есть только командир!
Нет, наша группа не простые офицеры,
У каждого уменья и сноровки на двоих,
И все это втройне помножено на веру,
Что нет ни у кого, как он, таких!
Его приказ, не уставное слово,
Просчитанный сто раз, чтоб не было потерь…
Он был для нас судьбой, моралью и основой,
Не я так думал, каждый офицер!
Никто в миру не знал, что есть полковник Торшин,
О нас вообще в миру не никто не знал,
Но, может, Мир стоит, вот на таких опершись,
Быть может, потому весь Мир стоял!
И помню я по службе многолетней
Его мундир, его походный камуфляж,
Он всякий раз из боя выходил последним,
И каждый это знал, как «Отче наш»!

Полковник Торшин в деле с нами не был,

«Тридцатый» был! Такой вот позывной,
И каждый знал, когда бы, кто бы ни был,
«Тридцатый» — значит где-то бой!Афганистан, Беслан, Норд-Ост…
Я помню все! И в каждой точке мира
Я стоя поднимаю третий тост
За командира Группы «А»…
За Юру Торшина. За командира…
Ах, чёртова судьба! Ах, этот чертов случай
Погиб он не в бою, он в мирной жизни пал…
Какой был командир! Какой был друг могучий!
Что говорить… что говорить… я все сказал.

Мы

2016, июль. Москва. Кремлёвская набережная

Я еду.

То есть, на самом деле я стою. Я застрял в пробке на Краснопресненской набережной. Еду из центра в аэропорт и застрял. В Москве стало слишком много машин.

Ничего. До рейса — два с половиной часа, доеду.

Полпятого вечера. Солнце ещё высоко, но уже не так жарко. Время, когда человек особенно расслаблен. Вода в Москва-реке переливается бликами.

Солнце светит в глаза. Я жмурюсь, отрывая руку от руля, чтобы открыть окно машины. Не люблю кондиционеры, лучше окно нараспашку. Ветер касается кожи. В окно залетают мошки, но мне всё равно. Я глушу мотор и закрываю глаза.

Недавно мне стукнул полтинник. Я — военный пенсионер. Как и мы все — те, кто дожил до пенсии. Но я не отдыхаю. У меня много дел.

Теперь не нужно бежать к электричке, как в молодые годы. У меня отличная машина. Всё остальное тоже. У меня всё в порядке.

В аэропорту меня ждет Гена Соколов. Мы с ним летим в Чечню к Юре Торшину. Без какой-то деловой цели — просто повидаться, посидеть, вспомнить. Нам всем иногда это нужно — вспомнить. Благо, есть что.

Сейчас я вспоминаю такую же пробку, в которой стоял в 2002-м. Тогда мы с Геной возвращались из Чечни. Это была моя последняя командировка по службе. Это потом уже я привозил в Ханкалу Маршала и Якубовича. С Анитой Цой пел дуэтом в Грозном и Гудермесе. То были поездки доброй воли. А тогда я возвращался с войны. Всё обошлось, все вернулись целыми и невредимыми.

Была страшная жара, вокруг гудели машины и собачились люди, попавшие в затор. А я сидел в подержанном зелёном «Мерседесе», безвременно одолженном знакомым бизнесменом, и чувствовал себя абсолютно счастливым.

Помню, в окно залетела стрекоза. Она кружилась передо мной — большая, шумная, живая. Я смотрел на неё и улыбался. Теперь я вспоминаю эту стрекозу, когда от неё и следа не осталось. Стрекозы живут недолго. Люди, в общем, тоже.

Пробка тронулась. И тут зазвонил мобильник.

— Леша? — в трубке был голос Торшина. — Ты где сейчас?