Люди августа

Я выдохнул, закрыв глаза; я не разгадал безумия Антонины, она показалась мне самой деловитой из женщин. Это перевернутый мир, где сумасшествие нормально, – и я не найду тут ничего, интуиция отказывает, представляет все наоборот. Проклятый кот – он смотрел так, словно и вправду мог что-то сказать; что, я уже верю в этот бред?

Потом я узнал, что кота привезли из Грозного солдаты. Животных там почти не осталось, даже птиц, а кот как-то выжил. Это в первые дни боев даже попугаи по дворам летали, а спустя полтора года уцелели только псы да вороны. Женщины стали подбирать коту имя, сначала думали, что чеченский кот, русских слов не знает, но кот отозвался на Ваську, поднял голову. А у Антонины сына звали Вася, служил он поваром; с тех пор Антонина думала, что не случайно сюда кота привезли, перешла в него душа сына ее и вроде как человек он теперь, а не зверь.

Одни матери пытались мне помочь, другие отказывались, будто боялись невольно передать мне толику своей воображаемой удачи; одни желали успеха, а другие спрашивали, служил ли я, воевал ли я, подразумевая, что я жив, а их сын ни жив, ни мертв, и даже тела не сыскать; третьи смотрели так, что я чувствовал себя тем раненым котом, – заговаривали ласково, узнавали, в здравии ли родители, женат ли я, как зовут подругу, сколько детей мы думаем родить, – и меня уволакивало в омут их страждущих чувств, ведь втайне они желали, чтобы я заменил им детей, так и говорили – ты нам теперь как сын, – не догадываясь, кажется, какой страх эти слова вызывают во мне.

Советчицы сходились в том, что надо ехать в Грозный, искать квартиру отца Анны, расспрашивать соседей, если кто уцелел; но я понимал, что не поеду в Грозный ни за что на свете, мой предел, мой край – это Ханкала, а внутрь войны я не пойду, нет во мне мужества.

В конце концов я обратился к посредникам, торговцам информацией. Я не хотел этого делать – пойдут слухи, что отца Анны ищут, и мне наперебой начнут предлагать «совершенно точные» сведения, где он находится, будут обещать свести с нужными людьми, рассказывать, что еще вчера он был в этом селе, но на рассвете его увезли, – в общем, тянуть деньги, а то и вовсе привезут на «встречу» и самого возьмут в заложники. Я попытался заручиться помощью Марса, но доверенный его человек сказал, что Марс далеко и по обычной связи недоступен; может быть, он где-то неподалеку, в Чечне, подумал я, тоже ищет кого-то или ведет переговоры.

Я встретился с тремя посредниками; они кивали, расспрашивали, сочувствовали, пытались понять, кто меня прикрывает, – я ссылался на Марса, рассудив, что он вряд ли об этом узнает; услышав фамилию подполковника, снова кивали, на сей раз уважительно, хотя не понять было, знают они Марса или слышат это имя в первый раз; просили денег, обещали сделать все возможное, вспоминали, что, дескать, год назад толковали меж людей о каком-то юристе, опять просили денег, обижались, что я не хочу дать задаток; заканчивали спектакль, смотрели жестко, говорили, что придут через день-два, скажут, что удалось узнать, – и называли цену, настоящую цену: десятки тысяч долларов.

У меня были такие деньги, я готов был заплатить; Марс, сказал мне его порученец, скоро вернется, и я собирался все-таки попросить у него подмоги, тех же бойцов, Мусу с Джалилем и Данилой, чтобы они съездили со мной на встречи, прикрыли; постепенно у меня крепла уверенность, что я сумею справиться.

Посредники явились через три дня. И, как один, сказали, что человек, которого я ищу, мертв. Убит два года назад, в 1994-м. Назвали время и место, в общем сходные, но известные только по сообщениям, переданным через пятые руки; на вопрос, где похоронен, только улыбнулись невесело – радуйтесь, что хотя бы судьба выяснилась, знать место могилы – роскошь по нынешним временам, да если и узнаешь, как найдешь ее в разрушенном городе?

С этим я и улетел в Москву; посредники, говорил я себе, точно попытались бы раскрутить меня на деньги, имейся хотя бы шанс, что отец Анны жив; они бы и мертвого искали с удовольствием, не сообщая мне, что тот мертв, если бы я не сослался на Марса; с Марсом связываться посчитали себе дороже. Да и на что ты вообще рассчитывал? Даже в лагерях была документация, учет, справки и архивы. А тут война, люди могут исчезать по-настоящему бесследно, прямое попадание снаряда – и даже тела нет, нечего искать…

Но на самом деле я знал, что свернул на полпути. И не могу сказать об этом Анне: она потребует новых поисков.

А там, на Ханкале, я понял, чего не понимал раньше, – что есть запретные для меня пространства, куда не стоит соваться. Я мнил себя неуязвимым, хотя был всего лишь незаметен: никого не волновали, ничьих интересов не затрагивали мои частные розыски, я копошился в архивах, ездил по местам лагерей – бумажный конквистадор, тихий соглядатай. Да, я умел выскальзывать из сложных ситуаций, но, чтобы отправиться в Грозный, нужно было быть Мусой или Джалилем, я же был лишь самим собой, везунчиком, нюхачом, и все это вдребезги разбивалось о реальность войны.