Люди августа

Анна как-то затихла, стала незаметной, будто оставляла мне больше места в квартире. Я больше не говорил ей о своих делах, объяснил только, что занят «подчисткой хвостов» по разным совместным с Марсом делам; сил на полноценную ложь снова не было, и Анна, казалось, дает мне время, чтобы я собрался, стал прежним – и начистоту рассказал ей, что происходит.

А меня даже задевало, заводило безмолвное ее участие, поддержка; я знал, что она не будет допытываться, требовать правды, это не в ее натуре, – и хотел, чтобы она переборола себя, поступила глупо по-женски: заподозрила меня в чем-нибудь, устроила истерику, потребовала откровенности – и я бы, захлебываясь, выложил ей все. Но она была, как прежде, уступчива и деликатна.

Я чувствовал, что погружаюсь в безумие. Если им нужен отец Анны, почему они не вышли на нее впрямую? Вдруг ее тоже вызывали? Она завербована? Ей не доверяют, поэтому подключили меня? Еще год назад я не мог представить себя в кабинете «Климова». Что теперь мешает представить там Анну? Ничего…

Меня словно кружили бесовские наития; оправдываясь мнимой двойной жизнью Анны, я шарил в ее вещах, прислушивался к телефонным разговорам, потом стыдился, понимая, что она ничем не запачкана, и встречал ее с удвоенной нежностью, с благодарным обожанием.

Я искал в те месяцы лета возможность сбежать; заключал сделки, торговал по мелочи, пустил в дело все свои связи, чтобы среди десятков встреч спрятать те две-три, что были действительно важны. Я знал тех, кто может помочь с нелегальным выездом, тех, кто сделает настоящие документы на другое имя, – но всюду мне чудились тупые глаза «Климова», следящие за мной.

Я написал письмо Кастальскому – никаких телефонных звонков – и попросил прислать ответ в письме «до востребования»; я спрашивал его, не нуждается ли он в моих услугах, не может ли помочь. Кастальский ответил, что дело его – торговля антиквариатом – процветает и он будет рад видеть меня в компаньонах; ему необходимы проверенные люди, бизнес расширяется, нужно ездить, заниматься раскопками в не самых безопасных местах планеты.

Он пригласил меня в Стамбул на переговоры – что-то он искал тогда в Турции, какие-то византийские древности; какое счастье было прямо и честно сказать Анне, что старый знакомый предложил мне работу, я буду встречаться с ним и, если все обернется хорошо, возможно, мы уедем на Запад. Расследование против Марса продолжается, прекратить его не удается, уже есть некоторая опасность…

Анна обрадовалась, но мне показалось, что на самом деле она не рада. Или это лишь пустые подозрения, Анна просто не готова с ходу менять жизнь?

Нелегалом я доплыл на пароме из Новороссийска в Трабзон, помогли старые связи. Оттуда – в Стамбул; Кастальский назначил встречу в чайном садике у дворца Топкапы.

…Утром, когда над Босфором встает пустынная заря средины мира и бело-желтый рыхлый известняк пропитывается ее краской, словно бы город на холме обращается в румяное тесто камня, тесто, вынутое из печи, – прохладный, дальний свет, отраженный небом, падает в переулки за Голубой мечетью, где дощатые дома выглядят будто старое Замоскворечье или Марьина Роща.

Здесь серый дымный воздух, опрятная старость дерева, с которого сошла краска, и оно только лоснится седыми волосками, похожими на пух одуванчика; здесь холодны пыльные стекла, и утренний говор с минаретов, жесткий, грубый, напористый, здесь слышится не призывом к молитве, а голосом настоящего времени, распорядительным, беспощадным.

Эти улочки, эти дощатые стены словно привезены сюда покинувшими Крым, Москву, Кавказ в начале двадцатых; жилье для беглецов, чьи вещи умещаются в чемодан или узел. Я стоял там, внезапно вспомнив бабушкиного дядю, священника, возможно ушедшего из Крыма с войсками Врангеля, которые квартировали потом в Турции, дядю, чей призрак преследовал бабушку всю жизнь – вдруг выяснится, что она племянница духовного лица, – и понял, что мне никогда не приходила в голову мысль искать его, а ведь наверняка у него были потомки; огромный мир, не ограниченный рубежами России, открылся мне, и я подумал, что я не чужой здесь, тут тоже мои корни; мне есть куда плыть.

С таким настроением я пришел на встречу с Кастальским. Сначала я не узнал его, хотя он сидел в чайном садике один; я искал памятное, изуродованное давним взрывом лицо, а видел элегантного, моложавого старика без всяких следов уродства. Но вот он поднялся мне навстречу, и я догадался: пластическая операция. Просто пластическая операция в хорошей клинике, и нет следов мины, взорвавшейся после войны в Карпатских горах; просто операция, и ты новый человек!

«Новый человек», – повторял я про себя, эта мысль привела меня в восторг; все лечится, все уходит; Кастальский улыбнулся, он, похоже, на такую реакцию и рассчитывал; и хотя я заметил, что он по-прежнему старается прикрыть лицо рукой – жесты пережили причину, их породившую, – я уже видел перед собой великолепное доказательство, великолепный пример, что прошлое обратимо.