Люди долга и отваги. Книга вторая

Снова и снова гремели усиленные динамиками призывы сложить оружие и выйти из подвалов. Фашисты торопились овладеть вокзалом, но его защитники продолжали сражаться, неожиданно появляясь то у одного, то у другого люка.

В подвальных лабиринтах вокзала, занимавших площадь около квадратного километра, оказалось несколько групп участников обороны, спустившихся сюда с разных сторон, в разное время.

Фашисты травили обороняющихся газом, выжигали огнеметами, четыре дня заливали водой, сбрасывали нечистоты, привозимые со всего города. Участники обороны, полуживые от голода, отравляющих веществ, по пояс в воде, продолжали сражаться как единый гарнизон.

Диспетчер Алексей Петрович Шихов, работавший на вокзале с 1929 года, знавший многие потайные места подвалов, помог разыскать склад продуктов ресторана, а через несколько дней, когда фашисты заложили железом все люки, надеясь, что голод и вода помогут им завершить гибель непокорных, сумел найти с товарищами угольный люк в котельной, заваленный с улицы шпалами и потому не обнаруженный и не охраняемый фашистами. И в ночь с первого на второе июля участники обороны прорвались за пределы города.

Не всем удалось пробиться сквозь кольцо фашистов. Многие герои погибли. Расстреляны были Николай Шимченко, старший инспектор уголовного розыска коммунист Константин Иванович Трапезников, машинист паровозного депо Степан Петренко, ряд других участников обороны.

На рассвете черный, как головешка, от угольной пыли Воробьев пробрался домой, чтобы ночью увести семью за город. Дети крепко спали, но Вадим, услышав шепот отца, мигом вскочил, повис у него на шее.

— Погоди, сынок, — разомкнул его руки отец, — дай хоть умоюсь, а то грязью совсем зарос.

Оживая от смертельной опасности, семья с тревогой и надеждой встретила отца. С тревогой потому, что вчера вечером, стуча тростью по лестнице, к ним поднялся сосед с нижнего этажа, которого все звали «маклером». Он нигде не работал, ссылаясь на нездоровье, промышлял какими-то темными делами. Говорил по-белорусски с заметным акцентом. Зато теперь выяснилось, что немецкий язык ему хорошо знаком, и оказался он фашистским лазутчиком.

Заявившись к Воробьевым, он по-хозяйски оглядел их скромную обстановку, сел, не дожидаясь приглашения.

— Значит так, пани, — сказал он с расстановкой. — Меня уполномочили вам передать, что нам известно, что муж ваш жив. Если вы не сообщите нам, где он укрывается, то вместе с сыном и дочерью будете повешены! — «Маклер» помолчал, не спуская глаз с лица матери, и, растягивая слова, повторил: — Ваш Вадим, Томилла… И вы тоже. Исключение гуманные немецкие власти сделают только для вашего отца… Вы все поняли?.. Трость «маклера» неторопливо застучала по лестнице.

— Уходи, Паня, — сказал дедушка Фрол. — Уходи! Пусть «гуманные» меня вешают. У меня и так часы сосчитаны…

Но мать уже воспрянула духом: главное — муж жив. Значит, он их в беде не оставит. И вот он действительно пришел. Рядом с отцом Вадиму не было страшно.

Раскрыла глаза и подскочила от радости маленькая Томилла.

— Папа пришел! — захлопала она в ладоши.

— Тише, дочка, тише! — погрозила мать.

И тут загрохотали по лестнице тяжелые шаги. Ворвались фашисты. Накинулись на отца, скрутили ему руки, стали зверски избивать. Вадим кинулся к отцу на помощь, но мать схватила его за руку, отдернула.

Оцепенев от ужаса, мальчик смотрел, как гитлеровцы остервенело истязали связанного отца, пытаясь заставить его заговорить.

— Комиссар? Комиссар? — хрипел гестаповец перед каждым ударом. — Вокзал?

Отец молчал. Вадим не мог отвести взгляда от окровавленного изуродованного лица, на котором прежними оставались только глаза. Отец неотрывно смотрел на мать, словно видел ее впервые, даже тогда, когда судорога сводила его тело. Мать — тоже не отрываясь — глядела на него своими огромными горящими глазами. Казалось, они вели немой, понятный только им двоим разговор о чем-то таком сокровенном и важном, что кроме них не имел права знать никто. Вадиму стало страшно.

Мелькали кулаки, слышалось прерывистое дыхание фашистов. Гестаповец, дрожа от ярости, как заведенный твердил, четко выговаривая русские слова:

— Ты у меня заговоришь! Ты у меня заговоришь!

Сколько это тянулось, Вадим не помнил. Время будто застыло. И он не мог знать, что эти страшные мгновения, одним взмахом обрубившие беззаботную пору мальчишества, уже никогда не кончатся, всю жизнь будут отдаваться в нем нескончаемой мучительной болью.

Мать не кричала, не плакала. Не двинулась с места даже тогда, когда гестаповцы выталкивали отца на лестницу.

Проходя мимо, отец шепнул чуть слышно:

— Береги маму, сынок!

Фашист ударил его сзади прикладом с такой силой, что связанный отец рухнул на лестницу.

Несколько дней мать ходила безмолвная. Она поседела. Все делала, как во сне. Даже маленькая Томилла притихла, как будто понимала ее.

— Покричи, дочка, — просил дедушка Фрол, — поплачь, легче будет.

Она ничего не слышала, сидела, как неживая…