Люди этого часа

Пауза. Слева слышен звон ведра у колодца. Входит  Г р и г о р и й. Это высокий, худощавый парень с остервенелыми глазами, измученный недоеданием и заботами. Одет в старую красноармейскую шинель внакидку и солдатские ботинки. Пройдя несколько шагов, он нагибается и подбирает с земли бумажку.

Г р и г о р и й. Еще одна. (Читает.) «В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое марта будет красная ночь. Коммунисты и комсомольцы перережут все население. На каждого убийцу полагается не меньше трех душ. Где, в каком доме кто-нибудь пикнет или заорет, там будут резать в первую очередь. Кого не убьют, того выселят на Соловки. На станции уже вагоны стоят приготовленные. А имущество все будет отобрано на коллективизацию…» (Оглядывается и комкает бумагу.) Вот гады что делают! Контра проклятая! В Валетовке на неделе такие были, теперь у нас… (Вынимает из кармана шипели другую бумажку и сравнивает с первой.) Одна рука… «На двадцать восьмое марта». На завтра, значит. Ну ладно. Еще поглядим, какая ночь будет.

Справа снова раздается звон ведра.

(Смотрит направо.) Эй ты, безголосый, поди сюда!.. Не слышит. (Знаками подзывает к себе кого-то.) Поди сюда.

Справа входит  н е м о й, рослый сгорбленный мужик без шапки, с нечесаными волосами и глуповатым выражением лица.

Не видал, кто бумажку положил? Днем-то не было.

Н е м о й. Ммм. (Показывает, что не слышит и не понимает Григория.)

Г р и г о р и й. Хозяин твой не писал этой бумаги? (Показывает на дом Сваричева и делает вид, будто пишет.) Не писал?

Немой повторяет те же жесты.

Ну ладно. Я эту гадюку еще найду. (Уходит налево.)

Немой смотрит ему вслед и тоже уходит, свертывая «козью ножку». Пауза. Снова начинает звонить колокол. Слева раздается хор детских голосов: «Тять, тять, картох проси!», «Тять, а нам тут сидеть?», «Тять, картошек хочу-у!»

Г о л о с  М и т я я. Тише вы, щенки! Нишкни! Нарождалось вас, анафемов, прости господи! Нюрка, суй ему в рот соску-то! Суй, чего вылупилась?

Хор детских голосов стихает. Входит  М и т я й. Это тощий, согнутый нуждой мужик с жиденькой бородкой и оторопело-подавленным выражением лица. Одет в самотканую рубаху, рваный пиджак и солдатские ботинки, перевязанные веревочками.

М и т я й (крестится на колокольню). Спаси господи… Нюрка!

Входит  Н ю р к а. На руках у нее завернутый в тряпье ребенок.

Н ю р к а. Чиво?

М и т я й (передразнивает ее). Чиво… Ты ему не давай из пеленок-то выкапываться, не давай. И гляди, чтоб Шурке петух глазик не выклюнул… Ну иди. Чего стали?

Н ю р к а. Тять, ты картох тоже проси. (Уходит.)

М и т я й. Учи-учи… (Смотрит ей вслед, вздыхает и подходит к дому Сваричева.) Эй, немота, хозяин-то дома?..

Из-за сцены раздается мычание немого.

Не поймешь… Соседка!.. Архиповна!

Ж е н с к и й  г о л о с. Чего тебе?

М и т я й. Хозяин в избе?

Ж е н с к и й  г о л о с. Тебя дожидается… Бруски для дверей пошел к Парфену мерить.

М и т я й. Бруски… (Вздыхает и садится на бревно.) Ох, грехи наши… (Задумывается.)

За сценой раздается голос нищенки: «Подайте, православные, подайте. Христа ради, на пропитание!..» Входит  н и щ е н к а, плотная старуха в рванье, в черном платке, надвинутом на самые глаза. Движения у нее быстрые.

Н и щ е н к а. Подай кусочек хлеба, благодетель. Подай, Христа ради…

М и т я й (пробуждается от своих дум). Хлеба… Ишь чего захотела! Хлеба!.. Сами лебеду с мякиной трескаем, а ей хлеба подай!