Люди феникс

— Значит, так… — затараторила она, усаживаясь без спросу на стул рядом со столом Ивана Дмитриевича и извлекая из потертой хозяйственной сумки ворох каких-то бумажек разных размеров, исписанных от руки и отпечатанных на скверном принтере. — Посмотрите, пожалуйста!.. Вот мое заявление, вот справка с места работы, вот показания свидетелей, а вот выписка из домовой книги…

Иван Дмитриевич мысленно выругался. Он работал в суде уже почти двадцать лет, и эта работа научила его ненавидеть людей. Двадцать лет три раза в неделю по четыре часа в день в суде были приемные часы, когда канцелярия, в которой Иван Дмитриевич числился секретарем, принимала жалобы и исковые заявления граждан. За эти двадцать лет в его каби-нетике побывали тысячи людей. Они были разными — грубыми или робкими, наглыми или застенчивыми, хитрыми или простаками, умными или идиотами, высокомерными или заискивающими, разговорчивыми или молчунами, с высшим образованием (а иногда и с учеными степенями) или неграмотными — но всех их, в глазах Ивана Дмитриевича, объединяло одно: они стремились обрушить на него свои проблемы, заставить вникнуть в житейские беды и заботы, получить консультацию или помощь в решении своего вопроса. Тем самым они посягали на его личную свободу и душевный покой, а значит — не заслуживали ничего иного, кроме отвращения и ненависти. Нет, конечно, было время, когда Иван Дмитриевич, будучи помоложе и энергичнее, чем сейчас, действительно стремился оправдать те ожидания, с которыми все эти люди входили в его кабинет. И некоторым он действительно помогал — в меру своих скромных чиновничьих возможностей. Но потом он понял, что те, кому он оказал полезную услугу, в душе вовсе не благодарны ему, как это следовало из их слов, а, наоборот, принимают его помощь за должное и даже презирают его, по-прежнему считая «бюрократом», «чернильницей», «протирателем штанов на казенной мебели».

Постепенно его отношение к посетителям стало меняться. Со временем он научился видеть их насквозь, и от его обострившегося взгляда не ускользали ни трусость, скрываемая под маской развязной болтовни; ни хапужническое стремление урвать как можно больше от жизни, скрывающееся под маской желания добиться справедливости; ни преступное побуждение как можно больнее отомстить ближнему, скрываемое под маской законного возмещения ущерба…

Приобретя это умение, он вначале пытался отгородиться от этих назойливых людишек щитом равнодушия, не принимать их близко к сердцу и забывать их через секунду после того, как они покидали его кабинет. Однако щитом этим нельзя было закрыться полностью — слишком часто его пробивали стрелы хамства и копья уверенного в своей правоте невежества.

И тогда Иван Дмитриевич перешел от глухой обороны к нападению. С годами он все больше ненавидел просителей и наносил им, выражаясь военным языком, упреждающий удар.

А однажды он понял, что те пороки, которые были присущи посещавшим его просителям, наличествуют и у других людей, вместе с которыми он ездил в общественном транспорте, стоял в очередях и проживал в одном доме и в одном подъезде.

Вот почему в конце концов он невзлюбил всех людей без исключения и в каждом, кто попадался ему на пути, видел прежде всего потенциального врага.

В то же время речь шла о тайной, ни разу никому конкретно не объявленной, войне, потому что Иван Дмитриевич предпочитал копить ненависть, как боезапас, в своей душе, нежели тратить ее по каждому мелкому поводу. О да, мысленно он не раз пускал в ход накопленный арсенал, чтобы расстрелять в упор не ценящее его начальство, пьяного мужлана, толкнувшего его в метро, сварливую старуху-соседку, неоднократно жаловавшуюся в районную управу на то, что его гараж якобы является источником повышенной пожарной опасности и потому должен быть снесен с лица земли. Но на практике он предпочитал, не связываясь с обидчиком, занести его в свой черный список, предвкушая тот момент, когда каждому будет воздано «по заслугам»…

И теперь, слушая с напускным хладнокровием тараторящую посетительницу, сидевшую нога на ногу перед ним, он упражнялся в «стрельбе вхолостую».

«Что за мерзкая баба, — думал он. — Самая настоящая дура… Думает, что чем больше слов в минуту она выпалит, тем надежнее они достигнут цели. Наволокла кучу каких-то мятых бумажек и воображает, что я у нее все это с поклоном приму… Кстати, и дело-то у нее такое же мелкое и подлое, как она сама. Квартиру она, видите ли, не хочет разменивать, чтоб бывшему мужу не досталось ни единого метра жилплощади!.. И причем, что самое интересное, она искренне убеждена, торговка базарная, будто ее дело такое исключительное и важное, что наш суд завтра же, бросив все прочие дела, примется его рассматривать!.. Нет, все-таки мерзкие у нас люди и гнусные. И вообще — бардачный город, а страна — бандитская!..»