Люди, горы, небо

Смешно сказать, но разногласия начались, когда получили квартиру… приобрели ослепительно-лакированный гарнитур, несколько, правда, роскошный и дорогой по нынешним временам всеупрощающего модерна. В образе поведения Юрия Викентьевича от этого ровно ничего не изменилось, он не остепенился, не стал примерным домоседом, на жену же благоустроенный угол и сверкающие блики на благоприобретенной мебели подействовали магически…

Он оставил ей все это. Пусть пользуется. Пусть живет.

С той поры знакомств с женщинами он избегал, держался в шумных компаниях отчужденно, выглядел бирюком. Вдобавок Юрию Викентьевичу тогда казалось, что его внешность не может вызвать встречной симпатии у особы, которая чем-либо приглянулась бы ему самому.

Если же вопреки ожиданиям Юрию Викентьевичу оказывали знаки внимания, он становился доверчивым и даже болтливым, много и не без юмора говорил о своей незадав-шейся семейной жизни, о работе в горах, о последней стычке в геологическом управлении с неким Тырловым, который, видно, немало ему досаждал, – и все эти обильные и полушутливые излияния со стороны выглядели как крик души, истосковавшейся по женской ласке.

Долгое время он не мог встретить своей женщины. В общем он не надеялся на какую-то особенную встречу. Ему могла подойти и женщина нервная, мятущаяся, демонического склада, у которой была бы своя самостоятельная, пусть даже немного горячечная жизнь, но он не имел бы ничего против женщины спокойной, домовитой, заботливой, которая, однако, уважала бы его занятия и не чинила бы ему в работе препятствий неумными претензиями.

Словом, шефу не везло. Чаще он знакомился с какими-то случайными особами, о которых вскоре забывал: общение с ними ничего, кроме горечи, в душе не оставляло.

Больше других ему помнилась жена одного олимпийского чемпиона, с которой танцевал он у друга на загородной даче. Юрий Викентьевич так и не узнал ее подлинного имени, но смутно помнил, что звали партнершу довольно необычно: Гуся. Он долго ломал голову: Гуся – это Гусыня, что ли? Но спросить не решился. Эта Гуся в вечернем сумраке веранды, при свете первых звезд и нарождающейся луны показалась ему отъявленно красивой. Именно отъявленно, нагло, незаслуженно красивой -- ведь на поверку вышло, что она ничтожество. И любить такую уважающему себя мужчине было бы постыдно. И зло взяло на ее мужа-чемпиона, обладающего феноменальным физическим комплексом, зло и досада, что эта Гуся так им помыкает, и он и смотрит на нее преданными глазами, и следит издали глупо-влюбленно, в то время как она обвисает в руках партнера – в сущности, незнакомого ей человека – и большой яркий рот ее лепечет разные такие двусмысленные слова.

А то всплывала в памяти какая-то Галина – шумная, с пышным, но еще сохранившим талию телом, вся в белом и розовом, и простроченный кусучей золотой канителью белый с розовым на ней шарф… Они сидят в ложе театра, и этот шарф то и дело сползает с ее плеч на колени Юрия Викентьевича, а затем и рука нечаянно трогает его пальцы и не торопится убегать. Глупое, ненужное знакомство…

Образы Гуси, Галины, какой-то еще Виктории Леонидовны расплывчаты и смутны. Но одну женщину Юрий Викентьевич помнит постоянно и остро. Он не может ее забыть вот уже два года – с той поры, как встретился.

Юрий Викентьевич познакомился с ней здесь же, на Курилах. До острова, где Ольга жила, отсюда сутки ходу.

Юрий Викентьевич пришел в поселковый Совет после высадки с парохода, чтобы определиться к кому-нибудь на постой: в этих краях ему предстояло поработать.

Смуглая женщина с гладко зачесанными волосами – так, что они блестели, – пристально на него взглянула.

– Я здесь, в поссовете, случайно, замещаю на час-два секретаря, мою подругу, – сказала она, опуская чуть раскосые глаза и как-то еще более темнея лицом. – Я не знаю, что вам сказать насчет жилья… А много вас?

– Да я, собственно, один.

– Один-то вы можете остановиться… у меня, – предложила женщина, разом вскинув голову и встретившись с ним взглядом. -- У меня есть свободная комната с койкой… если вы один.

На ужин она разогрела консервированную курицу, нарезала бараньей колбасы, поставила моченых ягод и местных остро наперченных грибов, а Юрий Викентьевич, взглянув на обильное угощение, неторопливо расшнуровал рюкзак, извлек оттуда бутылку липуче-сладкого портвейна, купленного впопыхах еще в Москве.

Выпили. Захмелели. Вышли на крыльцо.

Вдруг прильнув к Юрию Викентьевичу, женщина взглянула на него мерцающими глазами.

– Ляжешь со мной?

Юрий Викентьевич растерялся: не мог понять, чего

больше в этом внезапном порыве, вызывающего бесстыдства или целомудрия, доведенного до отчаяния. Он смотрел на нее в замешательстве и уже не видел ее испуганно опущенных глаз, а только ученический пробор на голове, зыбкий, как лунная дорожка, пересекшая море. Он ощутил желание поцеловать ее и неловко ткнулся губами в ухо, в висок…

– Щекотно, – прошептала она, отстранившись, и прильнула опять, счастливо-освобожденно защебетала о чем-то, так что сразу схлынуло напряжение этого вечера и обоим стало легко.