Люди государевы

— Сказывал ведь: приходить только вечером!

— Не стерпим до вечеру! Мы ить и рыбы те наловили, как обещали, — сказал ярыжка. — Налей, Григорий Осипович!

— Кажи рыбу!

Григорий подошел к большой корзине, скинул сверху дырявую холстинку рукоятью плетки. Корзина была полна окунем, сорогой, да щучками.

— Доброй рыбы не вижу, токмо мусорная….

— Григорий Осипович! Так у нас и снастей на добру рыбу нету, что в морды на Ушайке набилось, тому и рады… Смилуйся, Григорий Осипович, налей за сию рыбу по чарке! Христом богом просим!..

— Вот ваш бог пусть вам и наливает!

— Смилуйся, Григорий Осипович!.. Отработаем при надобности, — упали на колени остальные ярыжки.

— Ладно, черт с вами! Заносите корзину…

Тынба забежал в калитку, снял с железных крючьев брус, распахнул въездные ворота и повел лошадей под навес.

На крыльце Григория встретил Максим Зоркальцев, сосед, пашенный крестьянин из ссыльных, которого он попросил приглядеть за домом, пока ездит в Томск по вызову воеводы. Максим был ровесником Григорию, себя в обиду зря не давал, выпить любил, но меру знал и в карты не заигрывался. За то его из мужиков Григорий и выделил и скоро понял, что главная мечта у Максима — вырваться из тягла, бежать хоть к черту на кулички, и еще понял, что с ним можно говорить обо всем открыто, без боязни извета…

— Пошто воевода-то кликал? — спросил Зоркальцев.

— Опять деньги вымогал!..

— От паразит! Никому от него житья нет!.. Все ему мало, не подавится! Григорий тебя тогда ишо у нас не было! Щербатый токмо приехал, как сразу заставил насильством и побоями нас в морозы двор себе ставить. А мороз был — птицы на лету падали. Не одного мужика погубил, гад! Я тоже руки-ноги нознобил так, что ныне перед дождем аль бураном мозжат, не заснуть!..

Григорий не единожды слышал эти жалобы и прервал:

— Ладно, не пропадем! Как там в бане дела?

— Дак ведро уж нацедили, поди…

В бане Григорий устроил винокурню, где две остячки-бл…дки гнали из браги зелено вино. Из-за того от посторонних глаз весь двор огородил острогом из заостренных бревен в сажень с четвертью вышины да на всякий случай несколько бойниц для пищалей в нем прорубил.

— Пойду к себе, Гриш, дела есть, — направился к воротам Максим и, сделав пару шагов, обернулся: — Да, там Устинья дожидается, прибежала, будто не в себе…

Григорий вошел в дом, распоясал кушак с ножом, скинул кафтан и подошел к сидевшей у окна Устинье. Та, прикрывая лицо платом, завязанным поверх повойника, глянула на него и залилась слезами. Григорий убрал ее руку, открыл лицо и увидел темно-багровый синяк под глазом.

— Семка?

Устинья кивнула.

— От падла, морда мужицкая! Говорил те в третьем годе, что извести его надо! Так ты испужалась!.. И воеводе на меня доносит, будто лошадь у него скрал…

— Гриша, а ты не брал?

— Да зачем мне его лошадь! — махнул он рукой и направился в спальню, пробормотав: — Да и ему она скоро не понадобится…

Вернулся с лоскутом кожи в руках, развернул его, и Устинья увидела щепотку порошка, похожего на соль, токмо с голубоватым отсветом.

— Вот кинешь сулемы в жратву аль в питье, и бить он тебя больше не будет!

— Боюсь, Гриш… Грех ить великий!

— А бить тя не грех? Бери, говорю!

— Прознает кто — тюрьма ить!

— Никто не прознает — не сразу подохнет! Скажешь, от завороту кишок… Да токмо никому не сказывай, как в прошлый раз! Вызовет меня дядя Леонтий в Москву, и тебя заберу с собой. Семка мешать не будет… Держи!

Григорий завернул порошок в кожаный лоскут, перевязал суровой нитью и протянул Устинье. Та приняла в смятении дрожащими руками. Два года тому перед ссылкой Григория в Кузнецк проигравшийся и похолопленный им Семен все время сбегал и жаловался воеводам, и тогда он велел ей извести мужа. Тогда, сомневаясь, поведала обо всем подруге Агашке, та отговаривала, послала на исповедь в Спасскую церковь к отцу Ипату. Тот накричал на нее, грозил вечными муками…

— Гриша, может, так дождемся указу и уедем?

— Не желаю, чтоб он тя уродовал! Любо ли сие?

Устинья потупилась.

— Не бойся, я тя в обиду не дам! А бог тебя простит. Не такие грехи на земле попускает…

Десять дней минуло, но Устинья так и не решилась исполнить повеление Григория.

В июля 16 день ко двору Григория прискакал холоп Щербатого Вторушка Савельев.

— Гришка, воевода Осип Иванович к себе кличет. Указ царский на тебя пришел!

— О чем указ?

— Не ведаю. Воевода огласит.

— Щас соберусь, приеду!

А у самого мысли веселые: поди, дядя расстарался, добился милостивого государева указа.

Едва Григорий вошел в съезжую избу, как на него накинулись четверо воеводских денщиков и подьячий Василий Чебучаков и скрутили ему руки за спиной. Не ожидавший нападения Григорий не сопротивлялся.

— Пошто вяжете?

— А пришел на тебя, вор, государев указ, — вышел из своего кабинета Осин Щербатый, — бить тебя батогами за ложные изветы на кузнецкого воеводу! Никак дядя твой расстарался, — злорадно захохотал воевода.

— Покажи грамоту.

— Вот грамота! — развернул у него перед носом свиток воевода. — Велено дать пятьдесят ударов!