Люди государевы

Григория вывели во двор, сорвали кафтан и растянули на козле. Степан Паламошный окунул в бочке с водой ослоп, попробовал его на изгиб и оглянулся вопросительно на крыльцо, где стояли рядом с Осипом Щербатым второй воевода Илья Бунаков и дьяк Борис Патрикеев. Василий Чебучаков огласил с крыльца указ перед небольшим числом денщиков, казаков и посадских.

Осип подал знак, и палка опустилась на спину Григория. Лицо его исказилось от боли, и он закричал:

— Князишко, попомнишь ишо меня! Поквитаемся, придет время!

И палачу полушепотом:

— Стенька, бей полегче, два соболя дам!

— Те поверь, все одно обманешь! — пробормотал Степан, но ударил слабее.

Однако Щербатый сразу это заметил.

— Удар пустой, сверх указанного один в добавку! — крикнул он. Потом презрительно пробормотал: — Палачишко! Не знаешь ничего!

Сбежал с крыльца, вырвал у Паламошного ослоп и стал нахлестывать Григория с приседом при каждом ударе.

Григорий заскрипел зубами:

— Попомнишь, меня, Оська, попомнишь!

Добравшись до дома, Григорий упал ничком на кровать. Спина горела от боли.

Вечером пришла Устинья, глянула на опухшую багровую спину и залилась слезами.

— Гляди, гляди! Из-за Семкина извета ведь били, — сказал он с укоризной. — А ты все его жалеешь! Он нас наперед в домовину загонит!

— Все сделаю, Гришенька, заради тебя! Все сделаю, сделаю! — опустила она на колени у кровати и стала истово покрывать лицо полюбовника поцелуями.

Глава 6

В доме дьяка Бориса Исаковича Патрикеева многолюдно. Хоть немалы хоромы, а за столом тесно. Самые знатные и желанные гости пожаловали на именины его жены Алены Ивановны. На почетных местах, на скамье с перекидной спинкой, справа от хозяйки с хозяином, воеводы Осип Щербатый да Илья Бунаков с женами. Рядом с ними ослабляют пояса на праздничных кафтанах дети боярские Петр Сабанский, Василий Былин, подьячий Василий Чебучаков. По левую руку от именинницы ее брат — князь Михаил Вяземский, духовный отец Патрикеева поп Воскресенской церкви Пантелеймон, сын боярский Федор Пущин, далее подьячие Захар Давыдов, Иван Кинозер да пятидесятник Иван Володимирец.

Празднество в самом разгаре. Уже не раз были подняты чарки за здравие именинницы, и застолье утонуло в разноголосье, в разговоры по два-три человека. Дворовые девки подливали в пустеющие ендовы пиво, в ковши — вино, принесли из погреба корытце со студнем, и подали трех запеченных молочных поросят… Новые сальные свечи в шандалах еще и на четверть не истаяли, а гости были уже изрядно пьяны, кроме хозяйки. Алена Ивановна лишь губы мочила в вине, а яства запивала клюквенным морсом, подслащенным медом. Пунцовея от духоты, она то и дело поглядывала на полавочник над окном, где нарочито на видном месте сложила подарки. Дареное было ей но душе. Никто не поскупился! От Осипа Ивановича с Аграфеной волосник серебра пряденого, ошивкипо белому атласу золотом и серебром волоченные, в гнездах зерна бурмицкие, ценою не менее, пожалуй, тридцати рублев. А муж все говорил, будто жаден воевода сверх меры. Стало быть, не так уж и жаден! Второй воевода тоже порадовал: монистами одарил рублев восьми ценою. Брат серьги вручил, рублев на шесть потянут.

От батюшки Пантелеймона крест серебряный освещенный с камушками, от других по достатку: от шапки женской атласной до юфти красной кожи… Не терпелось Алене Ивановне примерить подарки, пофорсить…

— Уф-ф, пойду на воздух обыгаться, жарко! — вытер лоб рукавом Щербатый и стал выбираться из-за стола.

Отодвинули скамью, давая ему проход. Петр Сабанский вышел следом.

Так, чтоб услышали все, сладким голосом Алена Ивановна протянула, обращаясь к жене Щербатого:

— Благодарствую, Грушенька, вас с Осипом Ивановичем за поминок столь дорогой, зря так потратились на меня!

— Ему можно тако дарить! Все доходы в городе на себя перевел! — пьяно выдохнул Федор Пущин и стукнул кулаком по столешнице так, что упала на бок чарка с вином.

Над столом повисла мертвая тишина. Кто потупился, кто растерянно оглядывал соседей.

— А ты, Федька, за десять лет, стало быть, мало нагреб! — зло сказала Аграфена.

— Вы за два года нащербатили поболе, нежели я за десять лет наскреб! — в гневе дернул себя за бороду Пущин и сразу замолчал, будто протрезвел.

— Давайте-ка еще по чарочке, — предложил Патрикеев.

Выпили. Но разговор не клеился.

Вернулся Щербатый с Сабанским. Васька Былин, когда Осип пробирался на свое место, шепнул ему о случившемся.

Щербатый сверкнул вмиг налившимися кровью глазами и обратился к Пущину:

— Значит, я все доходы на себя перевел? Может, государево слово и дело на меня объявишь?

— Разе не перевел? Искони в Чепинской волости за всеми собольими и бобровыми промыслы мой догляд был, лучшая мягкая рухлядь в государеву казну шла, а ныне ты на те промыслы со своими людьми влез и все на себя перевел!

— Верно! — подал голос Иван Володимирец. — Також и в других волостях! Казаки промыслов своих лишаются. Ясашные разоряются. Мир полагает, оттого государев интерес утратится!