Люди грозных лет

— Вот, вот! Так вам и надо, а то как я в начальниках ходил, у вас не жизнь была, а раздолье, — своим обычным звонким язвительным голосом выкрикнул Привезенцев и, сразу посерьезнев, продолжал неторопливо: — А ты знаешь, Федя, я рад этому. Вот убей меня — рад! Верно, в первый месяц после приезда Поветкина вроде взбесился я. Так было обидно, что в куски был готов порвать его, хоть рядовым в стрелковую роту беги. А потом присмотрелся — и вижу: умный он парень, дело говорит. Я же на целых три года старше его, — я с двенадцатого, а он с пятнадцатого, — а по уму, по ухватке я котенок перед ним. А умных людей я, понимаешь, нутром вот как-то с самого детства люблю. Как магнитом тянет меня к ним. Так-то вроде я сопротивляюсь им или виду не показываю, а в самом деле каждое их слово на лету хватаю!

— Подожди, Федя, еще наговоримся, — перебил его Бондарь, — время-то без пяти двенадцать.

— Уж сегодня мы с тобой душу отведем, я и пришел за этим. Ты не вызывай никого, — остановил Привезенцев поднявшегося Бондаря, — у меня все есть. Как-никак я все же заместитель начальника штаба, хоть и не король, но и не пешка! И Верловский у меня во где, — потряс он кулаком, вытаскивая из карманов шинели и брюк рыбные консервы, свиную тушенку, колбасу, соленые огурцы, лук и подмигивая Бондарю. — И водичка святая, московской именуемая, — в заключение отстегнул он от пояса трофейную флягу с водкой, — больше не взял, хватит!

Готовя закуску, Бондарь посматривал на Привезенцева и одну за одной находил в нем разительные перемены. Этот буйный, неугомонный отчаюга то ли от переживаний, то ли от других причин заметно остепенился и даже в движениях его костистых рук не было прежней резкости. Особенно изменились его коричневые, почти черные глаза. Они смотрели без прежнего озорства, ухарства и язвительной насмешливости.

— Федя, а усы все-таки сохранил, — улыбаясь, сказал Бондарь.

— Усы! — добродушной усмешкой ответил Привезенцев на улыбку Бондаря. — А что такое Федька Привезенцев без усов? Женщина без волос! Ну ладно, Федько, — налил он водку в кружки, — без полминуты двенадцать. Давай, дружок, выпьем за новый сорок третий год! Пусть этот год даст нам все, о чем мечтаем мы!

— И пусть в этом году закончится война, — добавил Бондарь.

Они выпили и, неторопливо закусывая, минуты две молчали.

— А знаешь, Федя, — первым заговорил Привезенцев, — о чем я мечтаю сейчас? Нет, тебе не догадаться! Мечтаю я, — он откинул голову и, полузакрыв глаза, продолжал, — хоть на полчаса, хоть на минуточку попасть в ту самую деревню Дубки и одним глазком взглянуть на нее. Ты что улыбаешься? Не веришь?

— Да что ты, Федя, верю, — успокоил его Бондарь.

— Ты верь мне! С тобой я всегда честен. Да, Федя, любил я и раньше. Только обжегся! Жизнь она мою, душу отравила. Думал, никогда не оттаю, не посмотрю на женщину без злобы. А теперь вижу: нет! Не все женщины одинаковы! И больше среди них честных, хороших, настоящих. А те, как моя бывшая жена, — нарост, гниль, червоточина! Мало мне с Наташей бывать пришлось, но и за это время навсегда врезалась она в мою память. Теперь письма получаю часто, чуть не каждую неделю. Малограмотные, с ошибками, с корявыми буквами, с кляксами, а только одно такое письмо на десятки самых изящных, самых нежных не променяю. К черту эту нежность! Пусть грубо, пусть коряво, зато от всей души! Такое письмо сразу видишь, что написала не фитюлька, а трудовая женщина, знающая, что такое жизнь. Жизнь Наташа знает! Она столько пережила! А как сейчас работает! Это понимать надо! Хоть и трудно сейчас в колхозе — она лучшая колхозница. Ты вдумайся только в одну цифру: у нее шестьсот тридцать трудодней! Это же если без выходных весь год и то по две нормы в день! Вот, Феденька, почему хлебушком-то мы в армии не бедствуем. Такие, как Наташа, за двоих, за троих работают, как же не полюбить такую! И представь: она знает, что сама лично получит мало, а работает. Ну, что это за оплата по триста граммов на трудодень? И все же работает, не отлынивает! Не для себя, для нас работает. И это еще не все. Посмотри, что она пишет. Только читай вот тут, а дальше не смей, там личное. «Сдали мы своей семьей в фонд обороны шестнадцать мешков картошки, теленка годовалого, овцу и четыре пуда ржи. Это для тебя, милый Феденька, ешь вдоволь и воюй хорошенько». Понятно? Для меня! Я теперь всем: и хлебом, и картошкой, и мясом обеспечен! Если у тебя в батальоне не хватит продуктов: присылай, поделюсь из своего фонда! Ну ладно, Федя, шутки в сторону. Давай-ка выльем за таких вот, за трудовых, за наших любимых!..

— А ну, Федя, — выпив водку и наскоро закусив, взмахнул рукой Привезенцев, — и ты пулеметчик, и я пулеметчик! Рванем-ка нашу пулеметную! Уж очень петь хочется!