Люди грозных лет

Присев на свободное место, он вытер пот, заливавший лицо, и всеми силами старался успокоить дыхание. Он видел, как с жалостью смотрят на него женщины, как осторожно проходят мужчины, стараясь не задеть его костыли. От всего этого Лужко стало не по себе. Он сидел, опустив голову, ни на кого не глядя. Постоянные жалость и внимание к нему раздражали. И, как назло, всегда в такие моменты начинали назойливо зудеть и чесаться пальцы на отрезанной ноге. Сейчас зуд был особенно нестерпим, и Лужко, не выдержав, попытался шевелить обрубком ноги. Но культя не шевелилась, а зуд все усиливался. С трудом досидел он до остановки, где нужно было пересесть на другой трамвай, и, выходя из вагона, поскользнулся, не успел поймать рукой поручни и, загремев выпавшими костылями, по снежному откосу покатился вниз. Кто-то подхватил его под руки, кто-то подал костыли, и он, дрожа и ни на кого не глядя, прислонился к железному столбу. Долго стоял он, ожидая, когда разъедутся все, кто видел его падение. Один за другим гремели трамваи, над городом сгущались сумерки, сверху посыпал мелкий колючий снег, у подъездов домов, в трамваях, на перекрестках улиц зажигались синие огни маскировочного освещения.

Когда, как показалось Лужко, никого из тех, кто видел его позор, не осталось, он осторожно вошел в вагон трамвая и только тут со всей ясностью понял, что наступает в его жизни самый ответственный момент. Пройдет всего полчаса, может, час, и он увидит Веру. Больше трех лет не видел он ее. Что с ней, какая она теперь, как встретит его, что подумает о нем? Она не знает, что он инвалид, что с ним нередко бывают такие случаи, как сегодня при выходе из трамвая.

Находясь в госпитале, он много раздумывал, стоит ли писать, что ему отрезали ногу и он теперь совсем не тот, что был раньше. Тогда он твердо решил, что лучше не писать об этом, надеясь, что она всегда с любовью встретит его, каким бы он ни был. Теперь же ему стало мучительно стыдно за то, что он скрыл от нее самое главное. Это не только может вызвать у нее недоверие к нему, это может обидеть ее.

«А если она не захочет видеть меня таким?» — мелькнула у него навязчивая, всегда отгоняемая им мысль.

Что теперь он рядом с ней, с молодой, красивой и сильной девушкой? Она, конечно, и виду не подаст, что ей мучительно и больно с ним, но сам-то он, сам должен понимать это. Разве теперь могут они быть равными, как были раньше?

Эти и другие больные мысли захлестнули Лужко. Вспомнил он и о денежном аттестате, посланном Вере, и от этого стало ему еще больнее. Ему казалось, что этот аттестат навсегда положил между ними материальную, денежную зависимость, а это Лужко всегда считал самым унизительным во взаимоотношениях между близкими людьми.

— Вам на следующей выходить, — подходя к Лужко, мягко сказала кондукторша.

Он встал, придерживаясь рукой за дверь. Кондукторша хотела помочь ему сойти, но он, стараясь говорить спокойно, остановил ее:

— Нет, спасибо. Я сам.

Он остановился у темного подъезда пятиэтажного дома и, взглянув на освещенную синей лампочкой таблицу, прочитал, что Полозовы живут именно в этом подъезде. Только один вид фамилии Веры вернул ему прежнюю решимость. Он смело толкнул дверь и вошел в темный, неосвещенный подъезд. Где-то должна быть лестница, и он, шаря костылем, нащупал ступеньки. Держась за перила, он осторожно пошел наверх. Впереди, кажется, была площадка. Он остановился, хотел достать спички, в спешке отпустил костыль и, не удержавшись на одной ноге, упал на ступеньки, скатываясь вниз. Оглушительно загремели костыли. Лужко замер, боясь, что этот гром поднимет весь дом, все выбегут на лестницу и увидят его, беспомощного и растерянного. Однако вокруг было тихо. Лужко хотел подняться и, снова неудачно опершись на руку, упал.

«Зачем, зачем я ей такой? — пытаясь найти костыли, с отчаянием думал он. — Зачем я буду мучить ее? Лучше одному».

Он ползал по лестнице, стараясь вспомнить, куда полетели костыли, натыкался то на железные перила, то на холодные ребра ступенек. В этот момент и пришло к нему окончательное решение уйти, уйти навсегда, скрыться, жить одному и не мучить Веру.

Он разыскал костыли, поднялся и вышел на улицу. Было уже совсем темно. Снег валил густыми огромными хлопьями. Откуда-то сверху доносилась тягучая, тоскливая музыка.

Лужко спешил скорее уйти подальше, только бы случайно не встретиться с Верой. Он миновал три дома, перебрался через улицу и вышел в какой-то глухой переулок. Вокруг было безлюдно и тихо. Снег валил все гуще и гуще, пенистой накипью застилая переулок. В этой снежной тишине Лужко впервые почувствовал страшное одиночество. Нужно было куда-то идти, но идти некуда. Знакомых в Москве у него не было; все родственники остались на оккупированной немцами территории; он на своих костылях остался с жизнью один на один.

* * *