Люди и ложи. Русские масоны XX столетия

Не все шло у него успешно с его подопечными, когда позже, в 1920-х и 1930-х гг., он занимал во Франции место генерального представителя русских беженцев при Лиге Наций. Бывали трудности с преступными элементами (не часто), но главным образом – с его «сотрудниками», на политической почве: в Сербии аналогичное место «генерального представителя» занимал некто Василий Николаевич Штрандтман, когда-то масон его ложи, а в эмиграции – ультраправый, завязший в Белграде в Монархическом Совете и синодальной юрисдикции деятель; помощником этого мракобеса оказался тот самый Ксюнин, о котором я говорила в связи с концом Гучкова. В Чехии же в это время сидел в качестве русского представителя эмиграции член Земгора, человек с испорченной репутацией, не только в связи с денежными хищениями из отпускаемых ему чешским правительством сумм для нужд русских эмигрантов (обучения детей и лечения стариков), но и в связи с тем, что этот «брат» (которого незадолго перед тем пришлось «усыпить») повадился ходить в советское посольство в Праге в гости, и отказывался давать отчет в полученных суммах.

Теперь известно, что Маклаков был одним из тех масонов, которые после Октябрьской революции собирались в Петербурге в доме графини С.В. Паниной, только уже не в гостиных, а в погребе. Он был товарищем сыновей Льва Толстого по гимназии. Его переписка с Александрой Львовной до конца его жизни очень тепла и дружественна. Он называл ее Сашей, она его – Василием Алексеевичем. В Думе он был оратором, видимо – равным Родичеву.

Французы не очень знали, что с ним делать: сов. правительство они не признавали (до 1924 г.), сов. дипломатам, а вначале даже торговым представителям, въезд во Францию не разрешали. Между тем, он не мог представлять во Франции несуществующее Временное правительство. Он приглашался на официальные приемы, молча сидел на Мирной (Версальской) конференции и вел обширную переписку. В 1919 г. краткие надежды свои он возложил на возвращение России «в концерт великих держав», веря в Уфимскую директорию, где все держалось более или менее на двух (правых) эсерах – Авксентьеве и Роговском, — о последнем Мельгунов писал (значительно позже), как о человеке сомнительной репутации, который, приехав к Колчаку, был им арестован.

Переписку он вел с Бахметевым в Вашингтоне, М.А, Стаховичем в Мадриде, Д. Сазоновым в Лондоне, Гирсом в Риме. Гирс до 1922 г. был председателем Совета русских послов за границей. Переписка шла с приезжающими в Европу, после эвакуации из Крыма, с Врангелем, и с теми, которых выслали в 1922 г., а также со старыми знакомыми: Шульгиным, Григ. Трубецким, проф. Кизеветтером, И.И. Тхоржевским, М. Винавером, В. Оболенским, Н. Чебышевым. С этим последним, как и со Стаховичем, его связывала старая дружба, они были на «ты» и даже одно время жили вместе в Париже. Но сенатор Н.Н. Чебышев начисто отказался вернуться в ложу – он решил «уснуть» навсегда.

Маклаков усиленно поддерживал старания Кандаурова, служившего в посольстве, возродить масонство в эмиграции. Но позже близкого участия в ложах не принимал. Несмотря на это, оно привело его к аресту в годы германской оккупации Парижа.

В его переписке есть отклики русских эмигрантских дел первого периода: полного отчаяния, в которое впал Стахович, эгоизма Гирса, злости Сазонова, левизны Бахметева и деморализации кое-кого из менее видных царских дипломатов, чья тактика теперь была полностью заимствована у цыган: украсть сто рублей и убежать.

В 1924 г. Маклаков переехал из посольства на собственную квартиру, где прожил до конца своей жизни, на улице Пэги, в двух шагах от бульвара Монпарнас. Там он поселился с сестрой, Марией Алексеевной, никогда не бывшей замужем и обожавшей брата, и старой прислугой-француженкой. Однажды, году в 1935, я встретила там, на его именинах, «сливки эмиграции», включая семейство Шаляпина: Марию Валентиновну, его дочь от первого брака Стеллу, двух дочерей Федора Ивановича, и его самого. Но до войны и падения Парижа я бывала у Маклакова очень редко.

Как я подробно писала в «Новом журнале» (кн. 63, с. 157), Тургеневская библиотека в Париже, над созданием которой потрудились И.С. Тургенев и все семейство Виардо, была вывезена немцами в неизвестном направлении в 1940 году. В этот день я зашла туда случайно и сразу сообразив, что происходит, бросилась к Маклакову, чтобы просить его что-нибудь, если это возможно, сделать, чтобы остановить это расхищение. Я провела у него несколько часов, пока он звонил по телефону разным людям, и наконец нашел проф. Одинца (позже уехавшего в Советский Союз), который согласился пойти в советское посольство на улицу Гренелль и просить советского посла зашиты перед германскими властями, с которыми в то время Россия была в дружеских отношениях. Мотивировка была придумана Одинцом: спасите библиотеку, потому что в этой библиотеке в свое время много работал Ленин. Из этого ничего не вышло. Одинец вернулся, и выслушав его рассказ, я ушла. Маклаков просил меня иногда навещать его. И я обещала.