Люди и нелюди

— Ты что о себе думаешь? По-твоему, ты особенный какой-то? А другим, думаешь, не тяжело? — Он обратился к Барке Тартаро: — Ну хоть ты скажи ему, Барка Тартаро! Тебе что, легко без семьи?

Барка Тартаро снова поставил на стол пустой стакан.

— Вот скотина! — воскликнул он.

— Да я… — начал Кориолано и снова наполнил стакан Барке Тартаро. — Я не знаю.

XXVIII

Кориолано был простой человек с открытым и добрым лицом, он часто говорил: «Я не знаю…»

Но и у Мамбрино было доброе лицо — круглое и доброе. А лицо у Барки Тартаро было решительное и доброе. У Студента Пико — резкое и доброе. Все это были простые люди, простые и мирные, как и те двое ребят в машинах — Орацио и Метастазио.

У каждого из них была семья, тюфяк, на котором им хотелось бы спать, посуда, с которой им хотелось бы есть, женщина, с которой им хотелось бы не разлучаться. И стремления их почти что не простирались дальше этого, и вокруг этого вертелись их разговоры.

Но почему же они боролись?

Почему они жили, как звери под облавой, и каждый день рисковали жизнью? Почему спали, засунув под подушку револьвер? Почему бросали гранаты, убивали?

Гракко был любопытен, ему интересно было знать, почему каждый человек делает так, а не иначе. Он спросил у Орацио:

— Ты участвуешь в операции первый раз?

— В первый раз? Вовсе даже не в первый!

— Не в первый?

— Это моя пятая операция.

— Ишь ты! — воскликнул Гракко. — Да ты не новичок!

— Я один из самых старых участников нашей группы.

— Когда ты вступил в нее?

— Когда еще жив был командир, которого убили. Когда группа еще только организовывалась.

— И Метастазио тоже тогда вступил?

— И Метастазио. Мы всегда вместе.

— Вы вместе решили вступить в группу?

— Вместе. Метастазио предложил, и мы сейчас же решили. Вместе решили.

— Но почему? — спросил, наконец, Гракко.

В темноте машины Орацио сделал какой-то жест.

— Как почему?

— Почему вы решили? По какой причине?

— Ну… — сказал Орацио.

— Вас кто-нибудь толкнул на это?

— Нет, никто не толкал.

— Значит, вы сами сделали выбор?

— Это насчет вступления в группу? Да, сами.

— Но почему?

— Опять двадцать пять! — сказал Орацио.

Он снова сделал какой-то жест.

— А ты разве не знаешь, почему ты сделал этот выбор?

— Я-то знаю, — ответил Гракко, — у меня есть свои причины.

— Ну вот, такие же причины есть и у нас.

XXIX

В одном из домов на той улице, что ведет от Римских ворот за город, в доме, затерявшемся между заводами и складами товарных станций, сидели Эн-2, Шипионе и Фоппа.

Шипионе и Фоппа тоже были люди простые и мирные. У Шипионе были жена и дети, у Фоппы, наверно, была девушка, еще недавно он каждый вечер ходил в кино. И у обоих были добрые лица — решительные, спокойные, и в то же время добрые.

Эти лица были обращены сейчас к Эн-2, который сидел за столом и ел. До девяти он мотался по городу, подготавливая операцию, и не успел ничего перехватить, а теперь, как только пришел, так поневоле сразу спросил, не найдется ли чего поесть.

Квартира принадлежала одной девушке, входившей в группу, учительнице из предместья; Шипионе и Фоппа тоже были у нее гостями. Хозяйка, крупная и толстая, сразу выложила все, что у нее было, — два яйца.

— Вот досада! — сказала она. — Хлеба нет ни крошки!

Эн-2 ел глазунью из двух яиц, ел без хлеба.

— Как ты можешь есть без хлеба? — спросил Шипионе.

И он и Фоппа посмотрели на сковородку, потом взглянули в лицо Эн-2, потом — Друг на друга. Шипионе добавил:

— Лучше уж хлеб без всего, чем яйца без хлеба.

— Почему? — возразил Фоппа. — По-моему, лучше яйца без хлеба, чем хлеб без всего. Я бы выбрал яйца, — сказал Фоппа.

— Если бы мне пришлось выбирать между голым хлебом и любой другой едой без хлеба, я бы выбрал хлеб.

— А я наоборот, — сказал Фоппа.

— Выбрал бы любую еду, только не хлеб? — спросил Шипионе.

— Голый хлеб? Нет, уж я выбрал бы что-нибудь другое.

— Даже жареную селедку?

— Даже жареную селедку.

— Даже горгонцолу?[4]

— Даже горгонцолу.

— У тебя странный вкус! — заключил Фоппа.

— Нет, я просто выбираю то, что питательней.

Шипионе поднял взгляд на толстую девушку, увидел, что она смеется, потом посмотрел на Эн-2, который тоже улыбался.

— Мадонна! Да разве может быть что-нибудь питательней хлеба?

— Может, — ответил Фоппа. — Все, что ни есть, питательней, чем хлеб.

Шипионе снова посмотрел на толстушку.

— Ты слышишь?! — воскликнул он.

Девушка смеялась.

— Он говорит, что все, что ни есть, питательней хлеба! — воскликнул Шипионе.

— Конечно, — возразил Фоппа. — Любая еда питательней хлеба.

— Даже жареная селедка? — воскликнул Шипионе.

— А разве не так? — ответил Фоппа. — И жареная селедка.

— И горгонцола?

— И горгонцола. А разве не так?

— Может, ты еще скажешь, что шелковичные черви питательнее хлеба?

— Вот и скажу! А почему бы мне этого не сказать?

— Ха-ха-ха! — смеялась толстушка. — Он скажет!

— Еще как скажу! Для того, кто их ест, они питательнее хлеба. А разве нет?

— Да их никто не ест, — сказал Шипионе. — Все это доказывает, что ты ерунду говоришь.

— Никто не ест? — взвился Фоппа. — Да их в Китае едят и еще во многих местах.

— Ерунда все это!

— Вовсе не ерунда! Я сам видел, как китаец ест шелковичных червей. В кино видел.