Люди и нелюди

— Кто здесь офицер? Пусть подойдет офицер!

Прибежал лейтенант.

— Это вы? У вас люди песни распевают, а вы хоть бы хны! Как вы смеете так распускать своих людей?

Лейтенант извинился, и полсотни ополченцев вокруг сразу умолкли.

— Почему вы здесь стоите? Сейчас все уже там, в доме. Кто вам велел стоять здесь?

— Командир сказал…

— Какой командир? Черный Пес? Скажите ему от моего имени, что он заслуживает своей клички.

— Слушаюсь, господин комендант…

— Пусть отдает приказы своей команде. Вы что, не из НРГ?[13] Не было приказа здесь стоять!

— Слушаюсь, господин комиссар!

XXXIX

Машина двинулась дальше, а лейтенант подал своим людям знак — всем сесть в грузовик.

— Куда ехать? — спросил шофер.

— Эх! — сказал лейтенант. — Поехали патрулировать бульвары!

На площади Пяти Дней у ворот Витториа человек на мотоцикле, в широкополой шляпе, заметил, как грузовик покатил по бульвару в сторону Монфорте, пустился за ним в погоню, поравнялся с ним.

— Куда?

Большой автомобиль, ехавший навстречу, пересек трамвайные пути, остановился на таком расстоянии, чтобы с грузовика могли услышать…

— Кто вас сюда послал? — крикнули с автомобиля.

— Комиссар полиции! По-моему, это был комиссар, — ответил лейтенант.

Во встречной машине кто-то громко заговорил по-немецки:

— Sag ihnen, daβ es kein Questore gibt… Und frage, von welcher Seite es weggefahren ist…[14]

— Комиссар? — закричал первый голос. — Какой еще комиссар? Убили немецкого офицера, а теперь удирают. Куда они поехали?

За трамвайными путями грузовик с вооруженными людьми мчался к Римским воротам, и, несмотря на все окрики и приказы, он так и не остановился.

— Машина шла к Римским воротам, — сказал человек на мотоцикле. — Я ее встретил.

— Dann weiter![15] — крикнул немец в автомобиле.

— Езжайте назад, — приказал итальянец. — Дайте нам двоих людей и езжайте по бульварам. Мы берем на себя бастионы.

Двое ополченцев сошли с грузовика, человек на мотоцикле дал газ.

— Становитесь на подножки, — крикнули из машины, — по одному с каждой стороны.

Автомобиль полетел дальше, с ополченцами на подножках — по одному с каждой стороны, — и патрульные на кольце бастионов, между Монфорте и воротами Витториа, видели, как она носится от патруля к патрулю, и слышали, как то один, то другой ополченец кричит:

— Здесь проезжала такая-то и такая-то машина? Они убили немецкого офицера и теперь удирают. Все — к Римским воротам!

XL

Перед зданием комитета Корридони, у противоположного тротуара, стояло несколько машин, и десяток солдат в шинелях — большей частью шоферы — сгрудились у входа.

За стеклянной дверью, в кордегардии, пять или шесть белобрысых парней в черных мундирах весело и громко переговаривались между собой. За столом сидел ополченец и с блаженным видом их слушал: казалось, он счастлив видеть их, таких проворных и ладных, счастлив вслушиваться в звуки немецкой речи, такие мелодичные в их устах. Они ели шоколад. И только один, который с задумчивым лицом стоял в стороне, опершись о стену, ничего не ел, а другой солдат, самый низкорослый, шумливый и белобрысый, с толстым задом, то и дело подходил к нему, протягивал ему новую шоколадку; когда же стоявший у стены качал головой, отказываясь от угощения, коротышка снова возвращался к товарищам, что-то говорил им, вызывая общий смех, и потом сам съедал шоколадку под громкий хохот остальных.

Ополченец за столом, уже стареющий, с сединой на висках, каждый раз смеялся вместе с немцами. Но из всех ополченцев он один прилип к ним и глядел на них как зачарованный; остальные — двое с черепами особой команды на черных беретах, трое в серо-зеленых мундирах НРГ, — следили за тем, что происходило между седьмым их товарищем, одним из немцев и собакой.

У собаки была голова лесного хищника, светлая шерсть с черными подпалинами; видимо, она принадлежала немцу, который сидел на скамье, наклонившись вперед и облокотившись на колени, и перебирал звенья длинной металлической цепочки, пропуская ее то через один кулак, то через другой. Немец был немолод. Ополченец тоже был немолод, он ел хлеб с сыром, потом стал кидать крохотные кусочки хлеба огромному псу.

Но пес не ел хлеба, он обнюхивал его и оставлял нетронутым на полу.

— Не ест! — говорил ополченец. — Почему она не ест хлеба? Почему?

Он бросал кусочки хлеба еще и еще, пес обнюхивал каждый и оставлял на полу. Между ополченцем и немцем уже валялось на полу с десяток кусочков хлеба.

— В чем дело! — повторял ополченец. — Она не ест хлеба. Почему она не ест?

Он кинул собаке совсем крошечный кусочек сыру, она обнюхала его, даже поскулила над ним, но оставила и сыр нетронутым на полу.

— Вот как? — сказал ополченец. — Значит, она и сыра не ест?

Он поднял глаза и оглядел товарищей, которые стояли вокруг и наблюдали.

— Почему она не ест? — переспросил ополченец. И он бросил псу кусочек сыра побольше.

— Почему?

— Warum? — подсказал один из тех, что носили берет с черепом.

— Warum? — обратился ополченец к немцу.

XLI

У немца из-под каски виднелось серое лицо. Он протянул руку, поднял с пола ближайший кусочек хлеба и положил его на нос собаке.