Люди и нелюди

Сперва люди долго смотрели на обедающих ополченцев, на их набитые рты, на выпачканные сардинным маслом подбородки, усы и руки, на черепа на беретах; потом заметили «тигры», полускрытые памятником, и стали глядеть на белобрысых парней на броне и вокруг танков. Их смеющиеся голоса разносились по площади, они похожи были на котят: брались за руки, вскакивали на танк, соскакивали, садились верхом на пушки, их короткие немецкие выкрики напоминали мелодию нехитрого танца. Белобрысый коротыш переносил что-то от танка к танку, и все то и дело принимались смеяться. Другой, еще меньше ростом, прыгнул с танка ему на плечи. Оба покатились по земле, а все опять смеялись.

Почему?

Увидев их, рассмеялись и ополченцы. Но над чем тут было смеяться? Кто мог сказать, что они неуклюжи? Никто! Или что неуклюж их язык? Тоже никто. Они походили на котят, таких невинных, — невинных, что бы ни лежало рядом с ними… А может быть, это были гномы?

Рядом с «тигром», стоявшим справа, несколько парней играли в игру, которую они называли: «Steisschlagen».[18] Один наклонялся, прятал лицо в ладони другого, а третий — бац — звонко шлепал его по заду.

— Кто это был? — спрашивали потом. — Wer ist's gewesen?

И тот, кого ударили, со смехом поднимал голову и указывал на того, кто, по его мнению, дал ему шлепок.

— Du, — говорил он. — Du. Du bist's gewesen. Еще двое таких же парней появились невесть откуда, они вели на сворках трех собак в намордниках, и парни с «тигров» стали окликать их — их и собак:

— Грета!

— Гудрун!

— Каптен Блут!

Одна из собак вспрыгнула на танк. Множество парней взобрались за ней вслед, они стали играть с собакой, сняли с нее намордник, угощали ее шоколадом, потащили до самой пушки. Они были проворные и ладные, никто бы не мог сказать про них, что они неуклюжи.

Внизу продолжалась игра:

— Wer ist's gewesen?

— Du bist's gewesen!

— Nein, nein! — кричало сразу несколько голосов. — Nein!

Парни смеялись.

— Es ist Blut gewesen!

Они показывали на собак.

— Es ist Gudrun gewesen!

— Es ist Blut gewesen!

Они были проворны и ловки. Даже шлепали друг друга они проворно и ловко. И задницы у них были ладные. Но кем же они были? Гномами — духами танков?

LX

От них взгляды возвращались к мертвецам. Мертвые не были красивы и ладны. Большие серые ноги; серьезные серые лица; лицо одного можно было принять за лицо другого, — все они были одинаковы, и старик посредине был словно их отец.

Почему именно его бросили здесь голым?

Седовласый старик спит в душе каждого человека уже многие века. Мы помним о нем; это наш общий пращур, соорудивший ковчег, предок-труженик, который после трудов своих напился допьяна и с улыбкой на губах спит нагой уже многие века. И перед взглядами, когда они возвращались от белобрысых парней к мертвецам, возникал его образ. Люди видели нагого старика, и вспоминали о нем, нагом и пьяном, и думали, будто сам патриарх, спящий в опьянении, был убит сегодня.

Среди толпы худой человек со впалыми щеками и глубоко сидящими глазами на темном лице смотрел на мертвых, наклонившись над их ногами. Он показывал их ступни другим и говорил:

— Холодно. У них мерзли ноги, видите?

Никто не отвечал ему. Сам он обут не в башмаки, а в домашние туфли; время от времени поднимал ногу, тер ее о другую, иногда, словно аист, подолгу стоял на одной ноге.

— Холодно. Ноги очень мерзнут.

В руках у него были каштаны. Он вышел на площадь с бульвара, толкая перед собой тележку, полную каштанов: большой кучей лежали сырые каштаны, кучкой поменьше — жареные, только что с огня, накрытые тряпкой. Очутившись в толпе, торговец принялся выкликать свой товар, пытаясь продать его, но так как никто ничего не покупал, он оставил тележку и протиснулся вперед, желая взглянуть, что случилось под памятником, и зажав в горстях горячие каштаны, чтобы соблазнить покупателей.

А теперь он наклонился и руками, полными каштанов, показывал на лежавшие в ряд большие серые ступни мертвецов. Потом он засунул пригоршни каштанов себе в карманы и украдкой тронул одного из убитых за большой палец.

Это был старик. Уличный торговец дотронулся до него одним пальцем, выпрямился и окинул взглядом лежавшего перед ним голого старика.

Вспомнил ли он о нагом патриархе? Он встряхнул головой, посмотрел туда, куда смотрели другие, — на жующих ополченцев, на занятых игрой белобрысых парней, потом снова взглянул на мертвых, взглянул на старика. Что было в его душе? Воспоминание о нагом патриархе? Или о его собственном отце?

Он стал на колени, и никого это не удивило.

Разве в его душе было не то же самое, что и в душах остальных людей? Прикрыть убитого старика — этого хотели все: чтобы эти парни не оскорбляли больше наготы его.

LXI

Сойдя с трамвая на площади Скала, Берта пошла тем же путем, что и час назад: Галерея, Собор, площадь Фонтана; так она снова очутилась рядом с убитыми. Она стояла в толпе, когда сержант пошел на нее, уверенный, что толпа подастся назад.

Он шел вперед; он прожевал кусок, засунул в рот все пальцы, чтобы вытащить что-то из зуба, и при этом шарил взглядом в толпе. Потом заговорил снова:

— Кто это тут не людоед?