Люди и нелюди

Метастазио сзади радостно гудел, как перед этим гудел Орацио.

— Не производит даже никакого впечатления, — добавил рабочий, — если бьешь их так, на ходу.

Орацио ответил Метастазио такими же ликующими гудками. Они доехали вдоль канала до перекрестка, потом свернули с асфальта на гравиевую дорогу.

— Поехали на то шоссе, что ведет к Комо, — предложил Орацио.

Он заглушил мотор. Метастазио тоже остановился, все трое вышли на дорогу, пустую и голую, рассекавшую заснеженные поля, позолоченные пробивавшимися сквозь дымку лучами солнца.

— Тесс! — сказал Орацио.

Изо рта у них шел пар. Они прислушались.

— Ничего, — сказал рабочий.

Не было слышно ни звука — ни рева приближающейся машины, ни шагов. Все трое сели в грузовики.

CXIX

На следующем перекрестке была харчевня.

— Смотри-ка! — сказал рабочий.

Перед домом на пустом шоссе стоял мотоцикл с включенным мотором; на его номере видны были буквы Wh.

— Это Wehrmacht? — спросил рабочий.

— Да, Wehrmacht, — ответил Орацио. Он нажал тормоз, машина остановилась.

— Я пойду, — сказал рабочий.

— Пойдешь?

— Учиться, так уж как следует.

— А не слишком ли увлекаешься?

— Нет, так мне больше по душе.

— Ну, тогда ступай.

Рабочий вытащил из-под сиденья револьвер.

— Осторожнее, ты сейчас будешь с ним лицом к лицу.

— Вот этому-то я и хочу выучиться. Он вылез из кабины.

— Мы поедем до железнодорожного моста. Догонишь нас на мотоцикле.

Раздался короткий вопросительный гудок Метастазио. Оба грузовика тронулись. Рабочий вошел в дом.

— Рюмку граппы.

— Граппы нет.

За стойкой сидела старуха.

— А что-нибудь горячее?

— Нет ничего горячего.

— Даже если я обожду?

— Если обождете — можно сварить кофе из цикория.

— Я подожду. Долго еще?

— Машина должна согреться. Я ее только что включила.

Он сел за железный столик, огляделся и увидел немца: тот сидел в углу у двери и тоже ждал. Рабочий подмигнул ему.

— А? — спросил немец.

Он был почти мальчик, на груди у него виднелась ленточка — нашивка за ранение, не орден и не медаль. Голос его звучал робко.

— А? — спросил он.

Рабочий отвел от него свои маленькие глазки. «Что за черт, — подумал он. — С чего бы это немцу быть таким печальным?»

CXX

Он сидел, расставив ноги, откинувшись на спинку стула и слегка забросив голову назад, и лицо у него было печальное и растерянное — усталое лицо рабочего парня.

Что за черт! Разве он не завоеватель? Разве он не на завоеванной земле? С чего бы ему быть таким печальным, этому немцу-завоевателю?

Рабочий обернулся, поглядел на него и увидел, что немец не смотрит в его сторону. Он опустил глаза, как будто от унижения. Он рассматривал свои руки, обе вместе, сперва с одной стороны, потом с другой; так долго разглядывают свои руки только рабочие.

«Что за черт!» — подумал рабочий.

Он увидел немца не в мундире, а таким, каким он мог бы быть: в одежде человеческого труда, с шахтерским беретом на голове.

— А сахар есть? — спросил он у старухи.

— Сахар? Откуда?

— Тогда я пить не буду.

Он встал, засунул руку в карман и подошел к двери.

Он отворил дверь.

Немец поднял голову и печально ему улыбнулся. Улыбка у него была приятная. Казалось, на его лице можно еще увидеть угольную пыль.

Рабочий вышел.

«Что за черт!» — думал он, садясь на мотоцикл и до отказа нажимая педаль. Из дому никто не выбежал, и он уехал на мотоцикле. Никто не стрелял ему в спину.

— А ты что-то бледный? — сказал ему Орацио.

— Это от быстрой езды.

— От быстрой езды?

Они столкнули мотоцикл в придорожную канаву, открыли бак и подожгли бензин.

— Вот и все, — сказал рабочий. — Одним мотоциклом меньше.

— А ты его не прикончил?

— Он был такой грустный.

Орацио крикнул Метастазио:

— Он его не прикончил. Говорит, немец был грустный.

Метастазио пожал плечами.

— Мне показалось, он рабочий.

— А кто тебе что говорит? — сказал Орацио. Они сели в машину и поехали дальше.

— Я тоже был солдатом, — сказал рабочий.

— Никто тебе ничего не говорит.

— Меня посылали в Россию.

— Да кто тебе что говорит!

Они подъезжали к Милану. Чаще стали попадаться железнодорожные насыпи, старые рекламные щиты, виадуки на перекрестках дорог; а вокруг было все то же: холодная равнина и солнечная дымка.

— Я буду лучше учиться, — сказал рабочий.

— Чему?

— Быть молодцом.

Орацио засмеялся.

— А разве и это тоже не значит — быть молодцом? — сказал он.

ПИСАТЕЛЬ ИТАЛЬЯНСКОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ

Вот и прочтены последние страницы романа, но мы все еще во власти напряженного, нервного, страстного ритма, мы все еще слышим отрывистые, очень простые и выразительные слова. Мы слышим и видим. Нет, Витторини не живописец, он график. Его книга — не полотно с богатой гаммой красок, с полутонами и игрой светотени. Это гравюра на камне, черно-белая, и орудие писателя — резец. Отсюда сознательная, нарочитая скупость и лаконичность диалогов, сосредоточенность и целеустремленность отступлений, когда автор позволяет себе отвлечься от непосредственного, прямого действия и предаться раздумьям. И не случайно роман «Люди и нелюди» был воспринят в Италии как своего рода программный манифест литературы Сопротивления.