Люди и оружие

Вот так и получилось, что, сказав ей «да», я вынужден был чуть ли не ежедневно рассказывать ей «об индейцах», ну и о себе, конечно, потому что моя судьба была неразрывным образом связана с судьбой моего народа. Что же касается Джи, то она мне о себе рассказала, что отец её был ирландец, а мать итальянка, и что они оба познакомились в Нью-Йорке, куда приехали на пароходе из Европы, чтобы найти в Америке лучшую жизнь. Мать её устроилась на ткацкую фабрику, а отец — на механический завод и так они работали и одновременно встречались долгих три года, пока не скопили денег и не смогли перебраться в Хартфорд. Квалифицированным рабочим здесь платили больше, чем в Нью-Йорке, причем здесь же работала и её мать, и здесь же её родители и поженились. А затем они переехали сюда, в Спрингфилд, где отца назначили мастером в токарный цех, так что теперь им хватает одного заработка отца. В семье она одна и это всех печалит, потому, что её родители мечтали о том, чтобы иметь большую семью, да и ей очень хотелось бы иметь брата или сестру. Но с другой стороны, — тут она лукаво усмехнулась, когда мне это сказала, — в этом тоже есть свои преимущества, так как все лучшее в родном доме достается тебе одной. Впрочем, она понимает, что семье надо помогать, поэтому она закончила не только школу, но и краткосрочные бухгалтерские курсы для девушек и вот теперь работает на одном предприятии вместе с отцом, хотя нельзя сказать, чтобы эта работа ей так уж нравится.

На это я ей ответил, что мне выбирать не приходится. Что я поехал в школу для индейских детей, чтобы совершить подвиг во славу народа, «подвиг которого у нас ещё никто не совершал», и что я должен сначала оправдать доверие людей, которых я не мог не уважать и потому работаю там, где мне прикажут. Ну, а теперь, — сказал я, — когда я встретил своих бледнолицых друзей, я должен был последовать их совету и пока что поработать здесь, так как есть ещё много такого, что мне бы следовало узнать.

— Вот ты, какой… ответственный! — воскликнула Джемайма, когда я ей обо всем этом рассказал. — А я думала, что индейцы только и мечтают о том, чтобы скакать на мустангах по прериям и охотиться на бизонов. И разве я не права?

— Да, это очень здорово, — ответил я ей, — скакать на мустанге по прерии и охотиться на бизонов, дающих нам жизнь. Но… мой отец сказал мне, что жизнь очень быстро меняется и тоже самое говорят мне мои бледнолицые друзья Во-Ло-Дя и Ко. В ваших газетах пишут, что бизонов в прериях становится все меньше и меньше, что люди подобные Буффало Биллу истребляют их тысячами. Что будет, если бизоны — спаси нас Великая Тайна от подобного несчастья, — исчезнут совсем? А ведь такое запросто может случиться? И что будет тогда с нами, с индейцами? В особенности с теми, кто не знает ни жизни бледнолицых, ни всех придуманных ими хитростей…

Им плохо придется, вот что я тебе скажу… Джи, и если я хотя бы чем-то тогда смогу помочь своему народу, то я ему помогу!

Услышав эти мои слова, Джи посмотрела на меня с изумлением.

— Тебе все только лишь шестнадцать лет, — сказала она, — а ты рассуждаешь так, словно ты прожил уже целую жизнь.

— Наверное, это потому, что я за последние годы я много всего увидел и прочитал много книг, — ответил я, но мне показалось, что мои слова меня не удовлетворили.

— Нет, — сказала она в задумчивости, — это, скорее всего потому, что ты умный от природы, и это очень удивительно. Я за свою жизнь таких умных молодых людей ещё не встречала. Все-то у них на уме разные глупости, вроде того, чтобы курить сигары — а я не выношу запаха табака, пить виски, и держать пари, а вот так о чем-нибудь серьезном с ними и не поговоришь и это очень печально.

— Ну… раз так, — сказал я, — тогда говори со мной. — И едва я это сказал, как сердце мое почему-то учащенно забилось.