Люди и праздники. Святцы культуры

В континентальной державе зима и лето стабильны, постоянны, даже вечны – как смерть и жизнь, зато весна и осень мимолетны. И не потому, что коротки, а потому что их суть проявляется в перемене, в движении, в росте или угасании. В этом их творческий – а в случае весны и России – еще и революционный характер. Из всей регулярной драмы смены сезонов Саврасов выбрал лишь один, но самый главный момент – первый. Колесо русского года схвачено художником в тот момент, когда оно вновь, после долгого зимнего прозябания, пришло в движение.

На картине “Грачи прилетели” все старое, не древнее, не старинное, а просто дряхлое. И разрушающаяся церковь, и забор, и кривые березы, но прежде всего – снег. Еще недавно – может быть, вчера – снег был хозяином жизни, ее диктатором, навязывавшим людям нужду, а природе – спячку. Но сейчас его, порыжевшего и ослабшего, жалко, как повешенного врага. Он больше не вызывает ужаса – только отвращение. И чем быстрее труп поглотит земля, тем легче на ней будет жить героям картины – грачам, которые то ли заменяют деревню, то ли намекают на нее своей тесной, общинной – роевой, как говорил Толстой, – жизнью.

Саврасов изобразил весну и грачей, которых он заманил на свое полотно бесспорным аргументом: ароматом грядущего тепла. Глядя на картину, мы, кажется, слышим оглушительный птичий грай, но необычной ее делает не звук, а запах. Старый пес музеев, я сразу узнаю тут запах русской весны. Непереводимый, словно Пушкин, он, как всё, от чего щемит сердце, неописуем. Но это и не важно, потому что за границей так не пахнет, а в России каждый знает, с чего начинается весна.

Проваливаясь в рыхлый и от того особенно противный липкий снег, ты, как зомби, бредешь, подслеповато таращась в небо с еле заметной, но все же ощутимой просинью, оставляя за собой расплывающиеся, почти нечеловеческие следы – как тот персонаж, что ушел за нижний край рамы. Конечно же, в трактир, и его легко понять. Если долго смотреть на эту картину, очень хочется выпить.

24 мая Ко дню рождения Иосифа Бродского

В одном интервью Бродский сетовал на то, что нынешних поэтов прошлое занимает больше будущего. Его поздние стихи дают представление о том, какое будущее имелось в виду. Самая интригующая черта в нем – отсутствие нас. Все мы, напоминает поэт, живем взаймы, ибо мы все на передовой:

Так солдаты в траншеях поверх бруствера
смотрят туда, где их больше нет.

Взгляд оттуда, где нас нет, изрядно меняет перспективу. По сравнению с громадой предстоящего прошедшее скукоживается. Ведь даже века – только “жилая часть грядущего”. Недолговечность, эта присущая всему живому ущербность, – повод потесниться. “Чтобы ты не решил, что в мире не было ни черта”, Бродский дает высказаться потустороннему – миру без нас. В его стихах не только мы смотрим на окружающее, но и оно на нас.

Поэт, чтобы было с кем говорить, создает себе образ “другого”. У Бродского этот разговор ведет одушевленное с неодушевленным. Деля с вещами одно жилое пространство, мы катастрофически не совпадаем во времени: нам оно тикает, им – нет. Поэтому через вещь – как в колодец – смертный может заглянуть к бессмертным. И это достаточный резон, чтобы не меньше пейзажа интересоваться интерьером. Об этом – пронзительное стихотворение, ставшее гимном ковидного карантина:

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?

Динамичные отношения между временем и вечностью Бродский выстраивает на водных метафорах. То рекой, то дождем, но чаще морем они омывают его стихи. Море – кладбище форм, нирвана, где заканчивает жизнь все твердое, все имеющее судьбу и историю. Море – дырка в пустоте, прореха в бытии, где ничего нет, но откуда все пришло. Море – общее, которое поглощает все частное, содержит его в себе, дает ему родиться и стирает вновь волной. Ее первая буква – “В” – напоминает Бродскому знак бесконечности, очертания волны – губы. Соединив их, мы получим речь, вернее – возможность речи. Море относится к суше, как язык – к сонету, как словарь – к газете.

25 мая Ко Дню филолога

В науке я разуверился после смерти Лотмана, убедившего меня в ее существовании. Дело было на первом курсе, когда, вырвавшись из школы и увернувшись от Белинского, я, как все тогда, надеялся “поверить алгеброй гармонию” и досадить власти, преследующей объективность. Наука, однако, не подворачивалась под руку, пока в Ригу не приехал Юрий Михайлович. Я не видал в актовом зале нашего филфака столько народу даже тогда, когда на танцы приглашали курсантов. Предусмотрительные сидели, упорные стояли в проходах, отчаянные устроились на подоконнике.

Лотман, как и обещала афиша, сразу объяснил, что такое семиотика: