Люди из Претории

Эразмус ждал дополнительной информации от неизвестного африканца. Он ходил за покупками в центр города, бродил по той же улице, на которой юноша сунул ему в карман конверт с фотографией и письмом. Но никаких известий от молодого человека не поступало. Ни телефонного звонка, ни письма.

Шли дни, и стремление узнать все обстоятельства смерти дочери превратилось в навязчивую идею. Он читал и перечитывал газетные вырезки о случившемся, официальные соболезнования, присланные директором института и начальником полиции Йоханнесбурга. Чем больше он вчитывался в них, тем сильнее становилось его убеждение, что дочь не была убита «радикально настроенным африканцем». «Они любили друг друга — вот их единственное преступление» — слова эти продолжали преследовать его и после того, как он разорвал и сжег фотографию и письмо Дженет своему возлюбленному. «За эту любовь они поплатились жизнью», — повторял и повторял он про себя.

Два месяца он терзался мучительными раздумьями. Первая, самая острая, боль, вызванная смертью дочери, поутихла. Эразмус принял решение: он прекратит работу над проектом и покинет Южную Африку. Это принесло ему странное облегчение. По-видимому, он был больше буром, чем сам — сознавал. Он любил Южную Африку, любил страну, людей. Это его дом, и, хотя по-настоящему близкие ему люди — жена и дочь — умерли, ему представлялось, что, покидая родину, он как бы предает их. Но, приняв наконец решение, Эразмус почувствовал, как тяжкое бремя свалилось с его плеч. Он не простил дочери ее проступка — ее поведению нет оправдания. «Но и убийству оправдания нет, — думал он с горечью. — Арестовали бы ее, держали бы под замком, пока не образумится. Попросили бы его вмешаться. Но пристрелить как собаку, а потом лгать о причине смерти…» Он не может больше служить такому жестокому режиму. Он мечтал отомстить за любимую дочь, как никогда ни о чем не мечтал.

Но скоро Эразмус понял, что выехать из Южной Африки не так-то просто. Он работал над секретным проектом и не мог ни с того ни с сего отправиться в аэропорт и сесть в самолет. За каждым его шагом следили. Раньше он принимал меры по своей охране как должное. Он знал, они необходимы, к тому же они обеспечивали уединение, позволявшее сосредоточиться на работе.

Неделями Эразмус изучал распорядок дня своих коллег по лаборатории и работников органов безопасности, то есть тех людей, с кем он проводил большую часть времени. Потом поездка в Кейптаун, якобы на отдых. Ему не надо было притворяться больным. Он не только плохо выглядел, но и действительно был нездоров, вымотан, подавлен, и убедить медиков дать ему недельный отпуск не составило большого труда. Само «исчезновение» прошло без сучка без задоринки. Он знал: охранники поймут, что дело неладно, не сразу, а лишь через несколько дней…

Эразмус опять посмотрел на часы. Приезжать на станцию слишком рано не следует. Ведь все может случиться, хотя он потратил много сил, чтобы изменить внешность: укоротил и выкрасил волосы, даже отказался от очков.

Солнце было теперь за старым портом. Небо начало приобретать золотистый оттенок. Зазвонил телефон. Портье сообщил, что такси подано. Эразмус взял портфель, спустился в вестибюль и попрощался с портье.

На станции он с радостью узнал, что поедет один в купе первого класса. Заперев дверь, он приготовился к ночному путешествию. В шесть вечера поезд отошел от станции Момбаса.

Через пять минут в купе громко постучали. На мгновение у Эразмуса замерло сердце. Раздался еще один стук, потом властный голос контролера:

— Билеты! Предъявите билеты!

Эразмус облегченно вздохнул и открыл дверь.

В маленькой гостинице, где останавливался Эразмус, зазвонил телефон. Портье снял трубку.

— Добрый вечер, — послышался голос с европейским акцентом. — Я разыскиваю друга, который должен был остановиться у вас.

— Как его имя?

— Боюсь, он записался под чужим именем, — ответил голос. — Я вам лучше его опишу. Примерно шести футов роста, лет пятидесяти пяти, носит очки, возможно, отпустил бороду. Он белый, то есть европеец.

— У нас проживает несколько европейцев, — сказал портье. — Одни в очках, другие без очков. С бородами и без бород. Когда примерно ваш друг мог приехать и откуда?

— О, пару дней назад из Латинской Америки. В последние два-три дня приезжал к вам европеец такого вида, как я описал?

— Нет, сэр.

На другом конце провода помолчали, потом послышался тот же голос:

— Скорее всего, у моего друга совсем нет багажа. Может быть, один портфель.

— Минутку, минутку. Два дня назад въехал джентльмен-европеец. Без багажа. Один портфель. И, пока он жил в гостинице, ни разу из номера не вышел.

— Что значит «пока жил в гостинице»? Он уехал?

— Час тому назад, сэр.

— Куда?

— Кажется, поездом в Найроби.

— О господи! — воскликнул голос.

— У этого джентльмена не было очков, сэр, — сказал портье, — и бороды тоже не было.

Но в трубке уже звучали короткие гудки.

— Что же делать? — спросил европеец в белой рубашке и шортах. — Вот не везет! Два дня прочесывали остров, а он все это время спокойно сидел в паршивой гостинице на берегу.