Люди из захолустья

— А насчет Дуси, если жениться, эту думку тоже выкинь. Девка с брачком. Ко мне из слободы с починкой ходят, так рассказывали, по осени, как вечер, так инженеры к ней на извозчике подкатывают. А после на аборт куда-то ездила. Вот оно как.

Теперь Петр слушал. Хотел презрительно хмыкнуть, но не получилось выдавилось стоном. И глаза опять мигали несчастно, по-собачьи.

Он резко перевернул разговор:

— Пуховая постель-то у кастелянши, хороша постель. Чай, уж валялся?

Гробовщик обиженно отвернулся.

— Ну тебя!

— Вот и дурак ты выходишь. Что ж она, для разговоров тебя в угол к себе приманивает? Эх, голова! Эдакую бабу у него из-под носа рвут! Ты и сам-то хуже других, что ль?

— Я не говорю, что хуже, — ворчал гробовщик.

И чуть-чуть не хвастнул перед Петром воспоминаниями своими о сызранских временах: как идет он к Воложке в золотой каске, гармонья на ремне, черный ус… Ого, умел тогда почудить с девчатами посмешнее нынешних! Да и теперь, кабы не борода…

Иль поздно, жизнь-то смеркалась уж?

— Чай, денег ей еще даешь: спасибо, мол, что приютила?

— Ну-к что ж, — смутился Журкин.

— И опять дурак. Тебе без бабы-то сколько — пожалуй, год надо жить. Как же ты обойдешься? А тут изволь: и баба тебе вполне в аппетит, и мастерская при ней бесплатная. Эх, Ваня! Ты злее в жизнь-то смотри, злее: нас не жалеют, а нам зачем жалеть?

Увидев входящую Полю, Петр вскочил, сорвал с себя шапку и, судорожно прижав ее к сердцу, весь извихлялся в церемоннейшем поклоне.

Поля развеселилась, разрозовелась, даже на махорку за это не посетовала.

— Чисто актер! Ха-ха-ха!

— Да я актер и есть! Вот спросите-ка Ваню, как я бывало в народном доме у нас на любительских разыгрывал. «Браво-бис» кричали! А Иван Алексеич наш на гармоньи выступал — во-от… — Петр даже страдальчески исказился лицом. Как грянет: «Истерзанный, измученный, наш брат мастеровой!..» Что говорить! За ним, Поля, один раз, как он заиграл, три села по грязи, разувшись, как за иконой, на пятнадцать верст ушли!

Поля с умиленным вздохом выпрашивала:

— Сыграли бы разок, Иван Алексеич!

— Вот когда зарок кончится, поезд засвистит, сыграю тогда, Поля, вам разлучную, — расшутился и гробовщик.

— А отчего вы про разлуку думаете? Иль по супруге взгрустнулось?

Петр не дал Журкину вымолвить:

— А у него и нет ее, он вдовый у нас, Иван Алексеич-то!

Тихонько кулаком подтолкнул смутившегося гробовщика.

— Вдо-вый? — пропела удивленно Поля. — Ну, ребятишки-то, наверно, есть?

Петр опять:

— На кой ему… Он насчет этого аккуратный!

Поля потянулась к Журкину, и он невольно поднял навстречу ей робкое лицо. Уж не кастелянша… другую какую-то раскопал для него Петр: и стыдится, распылавшись вся, и смеется, и слеза (от смеха, что ль?) просвечивает. Баба…

— И выходит — оба мы с вами одинокие!

Журкин опустил голову, ослепленный. Какая тут работа!

А Петр приплясывал:

— Два друга — колбасник и его супруга! Ха-ха-ха!

«За это и на шаль не жалко разориться!» — про себя вдруг разгулялся, запьянел гробовщик.

Но как только прилег в своем углу на койке, стало жалить его в самое сердце: будто Поля идет, смеется навстречу — добрая, беззаботная, вся душой для него, а он на эту душевность топор потихоньку вынимает… Или другая здесь горечью вмешалась — Поля-жена? Вот прокралась к нему из каморки кастелянша, теплая, простоволосая, приоткрыла одеяло, чтоб нырнуть… и не кастелянша, а давнишняя барышня одна с Воложки, тоненькая, невестная… Тишка тормошил потихоньку — вставать и скорее на мороз: грузовики за дверями рвались.

Дни подходили еще жесточе, чем раньше.

К концу второй недели, в самый день выдачи жалованья, Тишку с Журкиным поставили на разгрузку мануфактуры. Многие в то утро понесли с собой на работу невнятное, гложущее беспокойство. Иные на всякий случай наперед злобились и грозились, но пока вполголоса. Перегоняя ветер, головорезно ухали под гору полные народу грузовики.

Разгружали мануфактуру на отдаленном, пустынном пути. Может быть, проведали о неких барачных вожделениях?.. Машины торопливо подкатывали из-за вагонов. «Давай, давай, давай!» — неотступно поторапливали рабочих приемщики, воз разрастался мгновенно и уныривал затем в снега, неведомо куда. Кроме приемщиков, толкались и продавцы и представители от рабочкомов, пересчитывали тюки, следили по накладным и друг за дружкой — мельком, исподлобья следили, как показалось Тишке; а может быть, для того только и нагнали их, чтобы заслонить разгрузку от других барачных, работавших вдалеке? Но те уже учуяли, забредали сюда ватажками и, покуривая, смотрели. Только после многих увещеваний и покрикиваний подавались с неохотой назад.

К полудню дополз до мануфактурных вагонов слух: на плотине давали деньги.