Люди крыш. Пройти по краю

— Хорошо, пусть остается здесь. Надеюсь, ты сумеешь подготовить ее к заключительной части инициации. Она состоится завтра. После полуночи.

— С ума сошла? Слишком рано! Она же погибнет!

Брови Шепота сомкнулись на переносице.

— Ты забыл? Завтра третья ночь после полнолуния. Если мы ее пропустим, придется ждать еще месяц. У нас нет столько времени. Поэтому завтра ночью Женя выйдет на Дорогу Сохмет.

Сказав это, Марта покинула границы освещенного камином пространства и растворилась в темноте. Дина с Ником последовали за ней, так и не взглянув на Женю.

Ее разбудили мужские голоса. Женька резко села на диване и огляделась. Комната мансарды, залитая утренним светом, была совершенно пустой. Через прямоугольник окна на покатом потолке смотрело тусклое небо. Майское солнце решило передохнуть от весенней кутерьмы и спряталось за густую вуаль сплошной облачности.

Начиналась суббота.

Женя покрутила головой в поисках источника разговора и очень удивилась, не обнаружив поблизости никаких мужчин. Это урчало в животе спящего на полу бульдога. «И кишка с кишкою говорит», — всплыла в памяти переделанная строчка старого романса.

— Что, Боров, крутит?

Боров тяжело вздохнул, но глаз не открыл. Ему нездоровилось.

Неожиданно она заметила, что кроме кишечных трелей, слышит струнный перебор. Кто-то за стеной тихонько наигрывал на гитаре — лениво брал аккорды, иногда вплетая в них небрежное соло, и тут же обрывал только-только начинающую складываться мелодию. Но вот музыка постепенно окрепла, ритм стал четче, к нему добавился мужской голос. Женя прислушалась к словам.

Казалось, она была выше недель и дней,
Гуляла по крышам и видела, что над ней,
И небу кромешному глядя в беззубый рот,
Она понимала, конечно, что это пройдет.

Она не умела не лезть не в свои дела,

Она понимала, что лесть не всегда бела,
Ей было, по сути, плевать, что подумают все,
А город под ней был в мазуте, а город был сер.[1]

Дыхание перехватило, по спине потек ручеек мурашек. Женьке показалось, что эта песня обращена к ней, и только к ней. Стало душно и почему-то жалко себя. Может, все дело в голосе? Суховатом и немного отстраненном?

Женя, в отличие от Елены Александровны Смородиной, не считала себя меломаном. Вагнер навевал зевоту, а тяжелый металл нужен был ей только для того, чтобы мать как можно реже заглядывала в ее комнату — он действовал на корректора научного журнала не хуже фумигатора на комаров. И вот сейчас у Женьки все замирало внутри от звука незнакомого голоса. Жутко хотелось заглянуть в соседнюю комнату.

Откинув колючий плед, она встала с дивана и на цыпочках подошла к двери, ведущей в глубину квартиры. Прижалась ухом к теплому дереву…

Там кто-то пьет чай на шестом этаже,
Там кто-то лелеет отчаяние в душе,
Там кто-то не верит в бессилие красоты,
Там где-то под небом, наверно, живешь и ты.

Когда открывался луны беспощадный глаз,

Она признавала, что крылья, увы, не для нас,
Но, пыльного города сны унося в кровать,
Ей снова хотелось летать, так хотелось летать.

— Что, нравится?

Насмешливый голос за спиной вывел Женю из транса. Она вздрогнула и оглянулась. На ее постели, подобрав под себя одну ногу, сидел Тим. Живой и, судя по цвету физиономии, вполне здоровый. До того как он заговорил, Женя могла поклясться, что не слышала ни одного шороха.

Она мысленно похвалила себя за то, что легла спать в футболке, выданной Шепотом. На ее зеленом фоне все еще читалась блеклая надпись: «Я не отсюда». Футболка доставала Женьке почти до колен, поэтому о приличиях можно было не волноваться. Хороша бы она сейчас была, вздумай бродить по комнате в нижнем белье.

— С тобой как, все в порядке? — Женька вернулась на диван и засунула ноги под плед.

— А что со мной сделается? — усмехнулся Тим и почему-то пересел на подлокотник — подальше от своей непутевой ученицы.

— Ну, вчера ты выглядел не очень.

— Фигня! Бывало и хуже. И вообще, не носись ты, как безмозглая курица, по крышам, ничего бы не случилось!

— Сам ты… — В глазах потемнело от обиды. А она еще волновалась за него! Лучше б его Гоблин задушил! Женька отвернулась и снова прислушалась к песне за стеной.

И веки смыкая, и ввысь отпуская сны,
Где нет ни печали, ни радости, ни весны,
Она пролетала над бедами и травой,
А город под ней был неведомый и живой.

— Кто это поет?

— Ларс. Он руфер.