Люди легенд. Выпуск первый

Во дворе засуетилась карательная команда. Между рядами автоматчиков, как вдоль почетного караула, следом за обер–фюрером на бугор поднялась стая гестаповской офицерни.

Народ стоял неподвижно. Люди с ужасом смотрели на беготню вокруг профессора и чувствовали, что именно сейчас, на их глазах, готовится что‑то небывало жестокое и страшное.

Профессор лежал на бугре под тополем, как на высоком помосте. Лежал, опираясь на локоть, немного задумавшийся и, казалось, был совсем безразличен к тому, что затевали гестаповцы.

О чем думал в эти минуты Петр Михайлович? Может быть, о родных, о сыновьях, о друзьях, и ему хотелось хоть кого‑нибудь из них увидеть сейчас. Может, о судьбе отряда, о Киеве, который вот–вот будет освобожден, а он, профессор Буйко, уже никогда его не увидит…

Время от времени профессор словно бы просыпался и с тревогой начинал искать глазами кого‑то в толпе. Видимо, он боялся, что жена его тоже может узнать о том, что с ним случилось, и прийти сюда.

Но ее не было.

Вдруг из толпы женщин протолкалась вперед сгорбленная старушка, закутанная в большую полосатую шерстяную шаль. Профессор узнал Горпину Романовну, и люди заметили, что он вновь насторожился.

Как раз у этой старушки скрывалась сейчас Александра Алексеевна — жена Петра Михайловича.

Горпина Романовна скомкала у рта край шали, будто сама себе закрывала рот, чтобы не крикнуть, и сквозь слезы смотрела на Петра Михайловича, беспомощно покачивая головой. Профессор предостерегающе слегка кивнул ей. Она наклонила голову в знак того, что поняла предостережение. Потом профессор еле заметно поклонился ей, прощаясь. Она тоже поклонилась ему, поклонилась низко–низко, до самой земли, и не выдержала — упала, забилась на песке.

Хорошо, что люди вовремя подхватили ее, подняли на ноги и заслонили собой.

Наконец суета прекратилась. Вся карательная команда вытянулась двумя рядами и притихла.

Обер–фюрер подошел к профессору и о чем‑то спросил его. Люди не поняли, о чем он спрашивал, но видели, что профессор оставался неподвижным, по–прежнему молча смотрел вдаль, где синел лес.

Тогда из толпы заложников вытащили Нижника Василия. Два жандарма подвели его к профессору, а обер–фюрер сухо спросил его:

— Узнаешь?

Нижник молчал, дрожа всем телом. Он в самом деле не знал профессора Буйко и вовсе не был связан с партизанами. Его поволокли в хату. Грянул выстрел. Из открытой двери вырвался крик, но после второго выстрела он оборвался.

В толпе женщин раздался вопль. Как подстреленная птица, забилась на земле жена Василия.

Из рядов заложников выхватили Шевченко Степана. Его без допроса протащили мимо профессора, и снова в хате раздался выстрел.

Вслед за Степаном проволокли Федора Василенко.

Почти одновременно на противоположном конце села вспыхнула чья‑то хата, за ней — вторая, третья…

Гестаповцы делали все это подчеркнуто демонстративно перед профессором, словно подготовляли его к признанию на суде.

Затем обер–фюрер встал на пригорке перед народом и начал обвинительную речь. Он кричал, угрожал, предостерегал, но никто ничего не слышал. Его слова звучали, как выстрелы, и глушили человеческое сознание.

Ярошивцы даже и сейчас не помнят, долго ли он говорил. Это были страшные минуты, когда, казалось, и солнце как тусклый круг заколебалось на небе.

Обер–фюрер закончил речь и подал знак.

Четверо из спецкоманды приблизились к профессору, чтобы схватить и тащить его в хату.

Но тут произошло невероятное.

Не дожидаясь, когда его схватят, Буйко сам, собрав все свои силы, напрягся, рванулся и, опираясь спиной о ствол тополя, встал на искалеченные ноги, содрогаясь всем телом.

Воспаленные глаза его пылали огнем. В этот миг он был страшен и грозен.

Гестаповцы окаменели.

Профессор немного постоял, переводя дыхание, — видимо, хотел что‑то сказать людям, но удержался: его слова принесли бы им еще большее горе. И он только посмотрел на них. Но посмотрел с такой теплотой, что этого взгляда ярошивцы никогда не забудут. Затем прощально глянул куда‑то вдаль, где виднелся лес, и, шатаясь, сам направился к хате.

Однако шел он недолго. Не сделал и нескольких шагов, как ноги у него подломились, он упал.

Дух остался, гордость осталась, но сил уже не было.

Жандармы схватили и поволокли его.

Никто не видел, что гестаповцы делали с профессором в хате, только слышно было, как что‑то грохотало там, будто шла борьба. Наконец из двери хаты выбежал запыхавшийся и разъяренный обер–фюрер. Руки его были в крови. Глаза лихорадочно шарили вокруг, будто высматривали, чем бы добить профессора…

Вскоре и остальные гестаповцы выскочили из хаты, а за ними черными клубами ударил дым — из двери, из окон, из печной трубы…

И вдруг из окна полыхавшей хаты негромко, но отчетливо прозвучали слова проклятия.

Обер–фюрер бешено рявкнул на своих подчиненных. Три жандарма схватили пустые ведра и куда‑то побежали. Люди думали, что они испугались того, что совершили, и решили потушить пожар. По вот жандармы вернулись с полными ведрами. Запахло бензином. Хату облили со всех сторон, а последнее ведро выплеснули в окно.

И, как взрыв, ухнуло пламя.