Люди, Лодки, Море Александра Покровского

Сценарий восьмой: Времена Екатерины Великой. Дворец. Покои государыни. В них двое: она и Потемкин. Перед ними карта России. Екатерина: "Крым, друг мой! Сперва Крым!" — Потемкин: "А что потом, матушка?" — "Потом Великая степь, Новороссия, Польша, Балтика, а после Азия и Восток. И Аляска. Не забудь! Границы ее крепить. Пушнина там, а значит, и деньги! В деньгах величие России. За него страдаю и живота не жалею". — "А что, матушка, как через сотню лет господа Сенат начнут земли да недра раздавать иноземцам за понюшку табака? Те земли, за которые ты живота своего не жалеешь?" — "Типун тебе на язык, граф! Как такое можно подумать? Сенат глуп, но он не враг Отечеству!" — "Как знать, матушка, как знать…" — В камере остается устремленный в будущее взгляд Потемкина. Голос за кадром: "Будут раздавать. За понюшку табака. "Господа Сенат".

***

А смерти чего бояться, она по плечу похлопает, оглянешься, а она говорит: "Здравствуй, это я!" — так что бояться нечего. Ни своей, ни чужой. Я под водой о ней много думал. Там она всегда тяжелая работа, за работой ее и не заметить не грех. Человек над ней еще потрудиться должен.

***

А Санька Покровский (это я о себе) — это ж ветер, погода. Сам не знаю, как мне на месте стоять удается, так что приходится любить набегу и всех сразу.

Сын у меня тоже Санька (мы тут не были оригинальны). Парень хороший, упрямый, папе спуску не дает. Авторитетом я у него, пожалуй, никаким не пользуюсь, потому как мимо в трусах в туалет шляюсь. Как-то в детстве его наказал — отшлепал — а он мне и говорит: "Ты же добрый! Вот и будь!"

Сейчас я пишу, а он мне: "Папа, пойдем чаю попьем!" — "Да я не хочу". — "Тогда просто со мной посиди, помолчим".

Бросаю и иду молчать.

***

С Конецким у меня была история. Мое появление он встретил сначала, как Державин Пушкина, а потом невзлюбил, говорил всем, что я нахал и прочее.

Может быть, из-за того, что я в ученики к нему не пошёл.

А он приглашал, хотел, чтоб я ему рукописи показывал.

Попросил у него я зачем-то рекомендацию для вступления в какой-то там союз писателей — на кой она мне была, не знаю, все равно ведь не вступил. Он мне ее дал, но написал там, что я "черпаю бортами" и еще чего-то, на порог не пустил, хотя сам пригласил. Правда, я приехал к нему больной, с температурой. Перед этим позвонил, что опаздываю, так как не совсем здоров. А он, видно, хотел, чтоб я вовремя, и чтоб водки потом попили.

Встретил меня на пороге, сказал: "Молодой человек, я там написал, что вы черпаете бортами!" — и подал листки бумаги. Я ему сказал тогда: "Виктор Викторович, зачем же вы так?" — а он дверь закрыл мне в лицо.

Водка в нём многое меняла.

И ещё болел он давно и долго, и в любой момент возможен был приступ ненависти.

Причём ненависть потом не оставляла.

Яростный был человек.

Это была ярость уходящего к тому, кто остаётся.

Наверное, любил он этот мир. Не хотел расставаться.

Мне потом говорили, что он всё меня вспоминал и вспоминал, рассказывал, какой я плохой человек.

На похороны его я не пошел. Там и без меня народа хватало, да и не люблю я никакие похороны, там все равно того человека, что оплакивают, нет.

Первый сборник "Покровский и братья" мы ему посвятили, Конецкому. Никто не был против. Хотя мне говорили: зачем, он же тебя не любил? Я отвечал, что чувства его ко мне не имеют отношения к литературе. Снобизмом он, пожалуй, не страдал, но был из того времени, где Советский Союз, слава на всю страну и миллионные тиражи.

Очень они то государство критиковали, но умерло оно, и они умерли. Без него не могли.

Уходил он тяжело. Все казалось ему, что мало его имя произносят в газетах и по Телевидению.

***

Зарисовки

Первая

Пятилетняя Маша — белокурые кудри до плеч — посмотрела по телевизору "Секс в большом городе" и теперь стоит в задумчивости. При этом она одной рукой задрала себе юбку, а другой чего-то отколупывает на двери.

– Бабушка, — говорит она протяжно, не выговаривая "л", — а я стану шъюхой?

Пока бабушка соображает как бы ответить, отвечает ее брат Ваня, уткнувшийся в книгу (он студент-медик):

– Почаще юбку задирай и станешь.

Вторая

По телеку показали фильм про Любовь Орлову. Жена мне после этого:

– А чего это у сына Александрова было такое странное имя — Фольсваген?

Я смотрю на нее внимательно, потом до меня доходит:

– У сына Александрова, — говорю я медленно, — было другое странное имя — Дуглас.

Третья

На обратном пути ехал я в купе с одним арабом.

Араб лежал на верхней полке и говорил только по-английски.

Подъезжаем к Питеру, и за двадцать минут до того проводница закрывает туалет — санитарная зона.

Араб слезает с полки ровно после этого и направляется в нужном направлении. Я ему говорю: "Клоуз".

Он подёргал за ручку и говорит: "Увай?"

Я пожал плечами. Не мог же я ему сказать "Санитарная зона", потому что мы медленно подползали к Питеру, и по всему пути, с обоих сторон, были разбросаны гигантские кучи мусора.

Да, чуть не забыл, араб отправился в другой конец вагона, там не было санитарной зоны.

***

Как я прочитал "Архипелаг Гулаг".