Люди мира. Русское научное зарубежье

На родину Гамов приехал не с пустыми руками, а с приглашением на Первую международную конференцию по ядерной физике, которая должна была состояться в октябре в Риме. Там он должен был сделать один из главных докладов «Квантовая теория строения ядра». В повестке конгресса уже значилось: «George Gamow (Soviet Union)». Большая честь для молодого физика и, казалось бы, для его родины. Но родина почему-то не отпустила Гамова на эту конференцию. Ужасно обидно, хотя еще можно было подумать, что причина — в неповоротливости советской бюрократии: не успели оформить нужные бумаги, что поделаешь…

Научная жизнь, конечно, не сводится к международным конференциям. Важнее повседневный круг общения. Особенно близко, со студенческих лет, Гамов общался с молодыми теоретиками из Физико-технического института — Львом Ландау и Матвеем Бронштейном. Все они уже были самостоятельными исследователями, не нуждались в научном руководстве и занимались физикой на мировом уровне. Творческое свободолюбие плюс молодость (самому старшему, Гамову, было 27) толкали к действиям, от которых маститые коллеги ежились.

Европейский опыт, прежде всего полученный в Институте теоретической физики Нильса Бора (основанном в 1921 году), подсказал идею создать подобный институт и в России, разделив Физико-математический институт на Математический и Физический и «придавши Физическому институту роль всесоюзного теоретического центра, потребность какового резко ощущается в последнее время», как написал Гамов в своей докладной записке в конце 1931 года. Затрат это предложение не требовало — теоретикам для работы достаточно бумаги и карандаша.

Директор ФМИ, академик-математик Алексей Николаевич Крылов, поддержал идею Гамова. Но руководители крупнейших физических институтов академики Иоффе и Рождественский возражали. Оба преданных науке экспериментатора принадлежали к предыдущему поколению. Главный их довод «теорию нельзя отрывать от эксперимента» звучал убедительно, но был совершенно не применим к Гамову и его друзьям-теоретикам, которые и без того всегда помнили, что физика — наука экспериментальная. Однако мнение больших научных начальников возобладало: формирование сталинской вертикали способствовало централизации советской науки. Не помогло даже то, что в разгар обсуждений самого Гамова избрали в Академию наук.

Ощутить, как напирали молодые на академических «зубров», помогает письмо, которое в конце ноября 1931 года Ландау (вернувшийся из европейской стажировки) написал Петру Капице, уже 10 лет работавшему в Англии:

Дорогой Петр Леонидович, необходимо избрать Джони Гамова академиком. Ведь он бесспорно лучший теоретик СССР. По этому поводу Абрау (не Дюрсо, а Иоффе. — Г. Г.) из легкой зависти старается оказывать противодействие. Нужно обуздать распоясавшегося старикана, возомнившего о себе бог знает что. Будьте такой добренький, пришлите письмо на имя непременного секретаря Академии наук, где как член-корреспондент Академии восхвалите Джони; лучше пришлите его на мой адрес, чтобы я мог одновременно опубликовать таковое в «Правде» или «Известиях» вместе с письмами Бора и других. Особенно замечательно было бы, если бы Вам удалось привлечь к таковому посланию также и Крокодила!

Ваш Л. Ландау

Капица ответил неделю спустя:

Дорогой Ландау, что Академию омолодить полезно, согласен. Что Джони — подходящая обезьянья железа, очень возможно. Но я не доктор Воронов и не в свои дела соваться не люблю.

Ваш П. Капица

Судя по ответу, Крокодил (Резерфорд) остался вне этой истории. А все ее участники слышали о гремевших тогда опытах по омоложению, связанных с пересадкой половых желез, которые проводил французский хирург российского происхождения Сергей Воронов.

Уклонившийся от вмешательства «не в свои дела» Капица тем не менее прекрасно понимал, что Гамов — физик мирового уровня. В 1931 году при участии Капицы — редактора международной серии монографий по физике — в Англии вышла первая книга Гамова The Constitution of Atomic Nuclei and Radioactivity («Строение атомного ядра и радиоактивность»).