Люди на болоте. Дыхание грозы

Ганну, как не живешь! Все равно что не живешь! И делаешь, и досматриваешь

все, что надо, а - как не живешь!.. Да и она - как одна будет? С этим

поганым Корчом, которому она попалась на беду свою! Если он, Василь, можно

сказать, одна надежда ее!.. Как же он одну бросит ее в беде! Чтоб она

горевала век!.."

Поле было голое, унылое, как и все в этот ветреный день, когда солнце и

не проглядывало из-за низких, давивших туч.

На сером, мутном однообразии выделялись только заплатки озими, на

которые он посматривал сквозь заволочь дум, мельком, без интереса,

отмечая, как растет у других. Было заботно и хорошо, когда увидел свою

полосу: она вся зеленела, нежные стебельки, когда остановился перед

полосою, зашевелились - будто привечали его, радовались ему. Он, шаркая

лаптями по иссохшей траве, пошел межою вдоль полосы, с интересом, тревогой

и радостью всматриваясь в зеленя. Нет, земля эта и теперь не обманула:

всходы были всюду сильные, дружные, ни одного зерна, видно, не пропало.

"Ето - растет! - светилось в нем. Привычно, с настороженностью, чтоб не

сглазить, сдержался. - Если бог даст снегу да мороза и весну хорошую, дак

уродит что-то! Будет жито!

Только бы бог послал снегу, да весну, да лето хорошее! Чтоб не

вымерзло, не вымокло, не высохло, не дай бог!" - будто помолился он.

"А земля - побольше бы такой земли! Всю такую б землю!

Недаром старый Лесун жилился так: было чего жалеть!

А все ж таки не уберег! Аж плакал, как отдавал, а все ж таки отдал!..

Хорошая, да только мало! Чтоб еще хоть столько!.. - Вспомнился тот

незабываемый передел, когда дрался с Евхимом. - Нарезали б тогда тут, у

цагельни, - заговорила давняя обида. - Дак уделили кусок! Выкрутился Корч

хитрый, влез, говорили, в душу самого уполномоченного! Влез-таки, точно,

ведь очень уж выгодно "обрезали"!

И Миканор - "справедливый" такой - переделать не мог!

Молодец среди овец, а с Корчом не справился! Ничего, еще, может,

справятся, вон как за кулаков взялись! То-то дрожит старый хитрец! Листом

стелется! Только теперь не выкрутится! Не выкрутится", - подумал с

предчувствием радости.

"Вот бы тогда нарезали от ихней, корчдвской. Близко же совсем. Мог бы

отдать всю ту, что под Михалевом. "Возьмите, - сказал бы, - всю ту, а

дайте тут. Чтоб, как говорится, в одном месте, чтоб сподручно было!.."

Ага, дадут тебе, увидишь, как свои уши!.. Дадут не дадут, а попробовать,

конечно, надо! - Припомнился последний разговор с Миканором про колхоз: -

"Копаешься в грязи, добра себе не хочешь!" Добро! Увидим, какое там еще

добро!.. Придумали: отдай все свое, поменяй на чужое! Отдай свое поле, где

каждый стебелек согрел бы, кажется, сам! Ходил бы от одного к другому да

дышал бы, чтоб не замерз! Отдай чужому, которому на него наплевать! И сам

работай неизвестно на кого и неизвестно за что! Идите, если вам так

хочется! А мы как-нибудь и так проживем! Да посмотрим - кто лучше!..

Отдай поле, обобществи! Отдай поле - это все равно что отдай душу!

Попробуй оторви душу! - как бы говорил он Миканору. Потом перестал

говорить ему, обежав взглядом полосу, подумал уже про себя: - Вся сила

человека - в земле.

И сила вся, и радость! Нет земли - нет, считай, и человека".

"Ганна!" - снова ворвалось в его мысли. Он невольно остановился. Будто

зацепился за лто-то. "Ну вот, опять!.. - ожило знакомое, несбыточное. -

Опять - как спутанный. Докуда же это будет?!" Вместе с чувством вины перед

Ганной испытывал и чувство обиды: "Не хотела, когда можно было.

За Корчом погналась. Теперь думай тут! А что я придумаю, что? Если

ничего придумать нельзя! Нельзя уже!" Он растревоженно окинул взглядом

поле. Оно, казалось, смотрело, ожидало, надеялось. Тысячами своих

стебельков, что шевелились, волновались, как живые. И вдруг он

почувствовал, как неизбывная тяжесть спадает. Как возвращаются давно не

знаемые сила и ясность. Поле - беда его и радость. Егр сила и надежда его.

Был он с ним и останется с ним! С ним только и жить ему!

Не бросит он никогда поле это, на которое не нарадуется, хату, в

которой не жил еще, не бросит, хоть бы и хотел! Не может бросить, как не

может сам себя загубить!

"Ганна", - вспомнилось снова, но так, будто разошлись уже. Разошлись,

зная, что встретиться уже не доведется.

Стало тоскливо, жалко утраченного навсегда. "Не суждено, - в мыслях

сказал он, утешая себя. - Не суждено было тогда, дак теперь нечего думать.

Кончилось! О делах надо думать, о хозяйстве!" Идя снова межой, цепляясь

лаптями за высохшие будылья, толковал себе: "Должно быть, так уже вечно:

нельзя, чтобы все доставалось одному Надо чем-то поступаться... Дак и надо

поступиться! Не маленький, не сосунок! Хватит уже баловством заниматься!

Мало что нравится! Прошла пора! О деле заботиться надо!"

Через полосы со стерней, через вспаханное, через межи он подался к

опушке, ближе к селу. Срезал большой угол, той же быстрой, сильной

походкой, вдоль болота, лугом, почти напрямик, пошел к загуменью; обойдя

село, вышел к своему гумну. До самых потемок, не отдыхая, махал и махал

цепом. Уже в темноте закрыл ворота гумна, но не пошел ужинать, долго

хозяйничал в хлеву, холил коня.