Люди на болоте. Дыхание грозы

видать, какой-то подарок домашним: поставил у порога красный, из гнутой

фанеры сундучок...

Потом покачивались рядом в исполкомовском возке, под тихий, поющий визг

полозьев, под скрип гужей - нарочно отправился в дорогу, в тот сельсовет,

где жил Алесь, чтоб подвезти парня и побыть еще вместе. Алесь молчал, но

по его глазам, поблескивавшим под модной шапкой, охотно, жадно ловившим

все, что выбегало навстречу вблизи и дальше, было видно, что гость

безмерно рад давно виденным полям, снежной звонкой чистоте, легкому,

крылатому лёту возка. В уголках губ Алеся, из-за поднятого, припорошенного

снежной пыльцой воротника, казалось, каждую минуту готова была заиграть

улыбка. Хоть было весело смотреть на чужое беззаботное счастье, смотреть и

молчать, - не выдержал, попросил его почитать что-либо свое. Алесь, полный

радостью встречи с родными местами, с неутолимым интересом к окружающему,

ощущением полета, не сразу, казалось, понял, о чем его просят. Со

смущением тихо ответил, что - не хочется. Подумал немного, видно,

сообразил, что отказывать учителю своему нехорошо, хрипловатым голосом,

несмело, по-ученически начал:

Выйду в поле я - утренне-свежее ..

Ой ты, ширь ты, колхозная ширь!..

Веет морем ржаное безмежие

Хмелем-радостью - песня души!..

Алесь сразу же замолчал и помотал головою - виновато, как бы прося

прощения. Было заметно, что он почувствовал себя неловко, смотрел на

дорогу уже с какой-то озабоченной неудовлетворенностью. Он тогда так и не

понял, отчего Алесь смутился: потому ли, что видел еще в нем учителя,

робел перед его судом; или потому, что - это позже пришло - чувствовал в

душе неизбывное, давнее: стихи - будто забава.

Позже не раз замечал, что в Алесе, который напечатал не .одно

стихотворение, живет смущение за это свое занятие; вечная деревенская

стеснительность перед людьми, которые делают другое, настоящее дело: сеют,

косят, хлопочут р хозяйстве ..

- Лучше других послушайте... - сказал Алесь виноватым голосом. Он

покашлял, вскинул голову, почти зажмурил глаза, почувствовал вдруг, что

мешает воротник кожуха, нетерпеливо отвернул его. Как бы задумался, а в

голосе появились смелость и гордость:

Падают снежинки ... Бриллианты росы ..

Падают, белеют за моим окном .

Расчесали вишни шелковые косы,

Уронили наземь снеговой венок ..

Где-то там в просторах отгремели громы .

Отцвели печали чьей-то лепестки.

И как будто снова приближаюсь к дому

Повидаться с теми,

Что навек близки.

Стихи удивительно волновали: какое-то непонятное очарование

захватывало, увлекало, завораживало тихой задумчивостью музыки,

необычными, как морозные узоры на окне, картинами-видениями, задушевным,

убежденным голосом того, кто читал...

Когда Алесь кончил, захотелось помолчать, подумать. Самого потянуло на

воспоминания, на раздумья. Уже погодя спросил:

- Чьи это?

- Павлюк Трус! - сказал он с восхищением, с гордостью - Наш, из

университета .. студент наш...

- Хорошее стихотворение!..

- Это - большая поэзия!

В памяти долго жила, не исчезала не совсем понятная, грустная строка:

"Отцвели печали чьей-то лепестки..." - строка, почему-то особенно

волновавшая, заставлявшая думать о недосягаемых тайнах поэзии.

- Почему теперь некоторые пишут красиво и... как бы сказать - не

просто... туманно?.. - спросил он тогда и пояснил: - Вот у Пушкина все

просто: "Буря мглою небо кроет..." Или - "Во глубине сибирских руд...".

- Пушкин - хороший поэт. - Алесь остановился, заду-1 мался - как лучше

сказать? Поправил себя: - Он был хороший поэт. Но он устарел. Отжил свое.

Теперь у поэзии - новые законы.

Современные... Все меняется. Изменились и законы поэзии...

- А Купала? У Купалы ведь тоже все просто. И современный, а все просто,

ясно. - Апейка припомнил: - "Среди пущ и болот белорусской земли..."

- Это из его дореволюционных стихов. Теперь и у Купалы другие мотивы и

стиль другой. Возьмите его "Орлятам". Купала также старается идти в первых

рядах новой поэзии. Но ему нелегко освободиться от старого...

Возражая, Алесь говорил мягко, без какой-либо амбиции, в тоне его

чувствовалось не только уважение к бывшему учителю, а и добрая, не

растраченная в городе скромность. При всей деликатности своей, все то, что

говорил, Алесь говорил твердо, убежденно. Он, Апейка, сам возражал ему

мягко, как бы осторожно, можно сказать, не столько и возражал, сколько

высказывал свои сомнения, не утрачивал ощущения:

ученик вырос! В чем-нибудь другом Алеся, видать, поучить можно, а что

касается поэзии, то здесь и прислушаться нелишне. Прислушаться да

поразмыслить.

- В каждую эпоху, - терпеливо объяснял Алесь, - в поэзии были свой

строй, свой язык. У Пушкина - одни, у нас - другие... Меняется время,

меняется и поэзия...

В наши дни этот закон действует еще сильнее: наше общество не похоже ни

на одно из тех, что были раньше! Это ставит и особые, необычные задачи

перед поэзией! Нашим поэтам надо говорить так, как до них не говорил

никто! Отсюда и вся радость и вся трудность!

Долго ехали молча; только размеренно, споро рубили смерзшийся,

укатанный снег лошадиные копыта, скрипели гужи, бежали навстречу

заснеженные деревья, кружилось поле. Алесь снова поднял воротник, спрятал