Люди на болоте. Дыхание грозы

отвечать че только за себя, а и за них, которых в деревнях могут быть

десятки? Возьми любого деревенского человека, приглядись ко всем его

"связям", почти обязательно найдешь - и часто не одного -

компрометирующего родственника. Конечно, здесь у него не кто-либо, а брат.

Родной брат. Это верно. Но это, если вдуматься, еще лучше говорит о том,

как неразумно добиваться дистиллированной чистоты в биографии по части

родственников. Почему такая забота об идеальной биографии: зачастую куда

большая, чем забота об идеальной деятельности человека! Возьми того же

Башлыкова: идеальная биография его уже как бы заранее списывает ему грехи

в работе. Будто человек с такой биографией сам по себе идеален во всем, во

всех поступках... Хотя в жизни часто бывает совсем наоборот... Почему

многие считают, что жизнь может катиться гладенько, ровненько, как паровоз

по рельсам! Почему некоторым видится все таким простеньким, немудрящим,

когда и дураку видно, какая она непростая, старуха жизнь; особенно в

крутые, как сейчас, поворотные времена! Почему иные даже подозрительно

смотрят на стремление разобраться разумно, справедливо, не рубить сплеча;

почему ценится тупая прямолинейность, которую кое-кто неизвестно почему

называет принципиальностью, хотя за ней кроется черствость и равнодушие?

Да еще выдают это за признак особой "революционности", "преданности"...

За окном пролетали неспокойные, рваные клочья паровозного дыма. Так же

разорванно неслись и мысли Апейки - из головы не выходило загадочное:

почему это вдруг вызвали в Минск Белого, который проезжал здесь днем

раньше? Потом снова шли рассуждения о Башлыкове: что, может,

прямолинейность его от молодости, от незнания жизни, что поживет -

переменится, не иначе. Жизнь и его научит... С радостью думал о Белом: вот

он - человек ленинской выучки!

Все больше чувствовал приближение Минска. И уже как о близком,

обязательном думал, что сделает там за эти дни.

Самым первым, неотложным было - встретиться с Алесем.

3

В Минск приехали вечером. Город встретил россыпью огней на путях, в

уличных фонарях, в окнах. У выхода из вокзала сухощавый человек в шляпе

спрашивал, есть ли участники сессии ЦИКа. Через несколько минут Апейка,

Анисья, двое незнакомых мужчин, празднично возбужденные, ехали на

автомобиле по нарядным улицам столицы. Сияли, мчались огни, сиял, радужно

искрился в свете огней снег; мелькали фигуры, окна, подъезды; торжественно

алели полотнища лозунгов, перекинутые через улицу. Когда приостановились,

прогрохотало огромное, со светлыми окнами чудо.

- Трамвай! - сказал с восхищением Апейка. Гордая радость наполнила

сердце.

Апейка узнавал: ехали по главным улицам - Одиннадцатого июля,

Советской, Ленинской. Вышли на площади Свободы, около гостиницы "Европа".

Анисья была не только взволнована, а и немного растеряна; скрывая

растерянность, все время посматривала на Апейку, как бы ожидая его

наставлений. Шофер взялся помочь донести ей чемоданчик; она все

извинялась, что вот и сама могла б донести; не знала, куда деть руки. В

гостинице их встретили еще более приветливо, тотчас зарегистрировали, дали

комнаты; деликатный, живой парень попросил не задерживаться, спуститься

сюда же, чтобы идти в ресторан обедать.

Апейка поймал взгляд Анисьи и сказал, что зайдет за ней, что придут

сюда вместе. Приветливость, чистота, тишина успокаивали Апейку, усиливали

ощущение праздничности, радостной легкости. Комната была хорошая, такая же

чистая, приветливая, как и все здесь: у стены - три кровати,

никелированные, с шариками, посредине - квадратный, застланный белой,

накрахмаленной скатертью стол. Все кровати были свободны, Апейка выбрал

себе ближнюю; после дороги наслаждением было плескаться у белого

умывальника, надевать чистую рубаху, завязывать не очень привычный

галстук. Когда смотрел в зеркало, вдруг снова без причины почувствовал

тревожное беспокойство, как-то особенно неуместное среди праздничной

беззаботности. Он не поддался беспокойным мыслям, но той беззаботности уже

не было; чувствовал себя снова на беспокойной земле. Сосредоточенно

смотрел в окно - за немного припорошенным стеклом виделись колокольни

площади Свободы, здание ЦИКа, голый садик; шел тихий снежок.

Когда постучал в комнату к Анисье, та еще собиралась.

Она выглянула с любопытством в дверь; заплетая косу, радостно сказала,

что сейчас будет готова, - "заходите", но Апейка не зашел: подождет здесь,

в коридоре. Ждать пришлось недолго: через минуту, причесанная уже, с русой

косой, она выбежала в коридор и ввела Апейку в комнату.

Была в той же серенькой шевиотовой жакеточке, в кортовой юбке, в

сапогах, больших и тяжелых; но кругленькое лицо было такое веселое,

любопытные глаза блестели так молодо, что Апейка сам повеселел. Его сразу

втянули в спор: Анисья и соседка спорили, брать или не брать платок;

соседка говорила, что в городе, в столовой или в театрах, сидят без

платков, но Анисья возражала - без платка нехорошо: "Как-то стыдно...

Будто неодетый перед чужими..." Глазки ее, как ни прятала, блестели

счастьем, когда, повязав платок, неловко, нарочито строго посматривала в