Люди на болоте. Дыхание грозы

теперь губит и будет губить! С которой невозможно бороться!

До чего же силен этот животный инстинкт самосохранения! Вот и этот, что

ушел недовольный, - требует, судит самоуверенно, даже с пренебрежением; а

сам сидит в затишье, за болотами, за лесами, и об одном только думает:

чтоб пересидеть, чтоб напасть прошла мимо него! В колхоз уже готов,

чтоб как-нибудь уцелеть! И это один из самых боевых! Из тех, на которых,

казалось, можно было надежно положиться!.. "Нет, нет, - трезво сдержал он

себя, - этот боевой. Надо быть справедливым! Если бы таких была сотня -

можно было бы уверенно чувствовать себя в надлежащих условиях. Можно было

бы чувствовать себя хозяином положения. Но таких - единицы!" Сколько он

выявил за все годы таких, на кого он может в подходящей ситуации надежно

положиться? Даже в той маленькой группке - из каких-то полутора десятков

человек более преданных - он не во всех может быть полностью уверен; не

может быть уверен, что тот или другой не смоется в кусты, не предаст при

первых же ответных выстрелах, при первой опасности. Однако, если и

допустить, что все из этой горстки не подведут, - что они смогут сделать,

при всей их смелости, среди ничтожного, трусливого стада

получеловеков-полуобезьян! Что они сделают, что сделает - при такой

ситуации - он, со всеми его способностями и энергией, если против них

движется целый ледниковый вал? Если против них и большевистские обещания

доверчивым, и угрозы, и железные решетки - непослушным? Непростая

сложилась ситуация, и выходит, какие-то ничтожества - Башлыков, Апейка,

Харчев - будто сильнее его. Он должен гнуться перед ними, ползать, как

щенок, льстиво вилять хвостом, свидетельствовать свою любовь, преданность

им, большевистскому делу! Ползать и ежеминутно оглядываться, как бы не

заметили, что он время от времени показывает зубы, точит их. Тревожиться,

как бы вдруг не выскользнуло на поверхность старательно запрятанное

когда-то, засыпанное пылью годов...

Он - это признал бы всякий объективный наблюдатель - имеет кое-какие

успехи в искусстве маскировки. Потом - в лучшие времена, в каком-нибудь

министерском кабинете - можно будет, посмеиваясь, рассказывать, как он

втерся в доверие даже к высокобдительному и принципиальному секретарю

райкома товарищу Башлыкову. Можно колоритно рассказать, как страстно

защищал товарища секретаря на партийной чистке; как - это особенно

пикантно будет - бдительный и принципиальный товарищ Башлыков сам оказал

высокое доверие - предложил, как преданному советской власти гражданину,

вступить в большевистскую партию!.. Предложил, - не впервые на чело

заведующего райзо легла озабоченность, которая появилась в связи с этим

предложением. Он тогда поблагодарил товарища секретаря, сказал, что быть

партийцем считает для себя большой честью, обещал готовиться.

С того дня, сколько ни думал, не мог преодолеть постоянного,

противоречивого беспокойства; и теперь оно привычно, будто в насмешку,

овладело им: и хотелось не упустить такую возможность, такую удачную

возможность, что прямо сама шла в руки, и вместе с тем останавливало,

трезво тянуло назад опасение, напоминало, что влезть в партию - это не

только затесаться в руководящую элиту, приобрести новые возможности, но и

подвергнуться самому новым проверкам и чисткам. Это последнее, прямо

сказать, ненужная роскошь для человека с его родословной, со скрытыми

эсеровскими грехами, которых было достаточно, чтобы в худшем варианте

изменчивой жизненной судьбы стать к стенке перед дулами большевистских

винтовок...

Бывший недоученный студентик, легкомысленный, уверенный в себе

прапорщик, доверчивый, самонадеянный керенец, потом верой и правдой

подпольный эсеровский деятель, неразумно влипший в безнадежную авантюру, в

восстание, которое не могло не провалиться, - будто нарочно, как мог,

постарался испортить на будущее свою биографию. Хорошо еще, что хватило

ума участвовать в восстании с чужими документами, под чужой фамилией. Это

счастье, что о бурной молодости в теплом степном городке, откуда

отправлялся в дорогу и куда посылали запросы, проверяя как совслужащего,

ничего не знали о наиболее "интересных" страницах его биографии. Оттуда

ограничивались сведениями о происхождении, о родителях. Происхождение,

разумеется, не из тех, которыми гордятся теперь, но и не из таких, что

закрывают дорогу в жизнь. Мать - учительница, отец - скрипач в оркестре

местного театра; неудачник, мечтавший о лаврах Глинки и еле-еле

державшийся в бездарном оркестре. Самое опасное, конечно, заключалось в

том, что незадачливому эсерчику захотелось потом разыскать своих:

прыткому, полному жизненных сил и жажды деятельности, не сиделось в

спасительной, но в нудной тишине. Друзья помогли, перетянули из одной ямы

в другую, только что - с должностью, в оживленном белорусском краю. Друзей

этих - знающих все - немного, единицы, но они все-таки есть; двое даже в

кабинетиках, окна которых украшают железные решетки. И без того ходишь по

жизни как циркач по проволоке, того и гляди, что сорвешься, полетишь

головой вниз. Трезвый рассудок советует: сиди лучше и не рыпайся, - а