Люди на болоте. Дыхание грозы

виднейших трибунах, и каждое его слово ловили бы.

И каждое выступление отмечали бы в газетах, печатали бы.

Дыру такую районную посещал бы раз в год, словно совершая героические

рейды. Столичная квартира со всеми удобствами, стремительная машина,

услужливая секретарша...

Как много значит - сесть на того коня!

"Ничего, - запротестовало упрямое самолюбие. - Еще не все потеряно!"

Неизвестно еще, тот это или не тот конь. Его конь, может быть, еще ждет

своей поры. Настанет время - конь выскочит, только не прозевай - ловко

взлети на него!

Крепче только держись за гриву, взнесет на такую гору, какая только

сниться может. Расплывчатый образ мечты сразу же поспешили подкрепить

доказательства: мужики гудят. Что ни день - гудят больше. Обида и злоба

копятся, кипят все нетерпимее. Скопятся - взорвутся с такой силой, что на

весь мир загремит. Только камни останутся ото всего, что строят теперь.

Пусть только доведут до предела злобу зверя!..

И там, за государственной границей, копится, - пусть только создастся

ситуация! Ситуация, которая, может быть, уже назрела!..

"Терпение, выдержка и - вера!" - напомнил сам себе Зубрич, отмахнулся

от наседающих мыслей. Он уже въезжал в улицу села: надо было становиться

заведующим райзо, уполномоченным по колхозным делам.

4

Около самой цагельни Миканор не удержался, сошел с дороги. Зашагал

полем. Стерня была грязно-серая и мокрая, в бороздах и ямках на

картофельном поле там и тут тускло лоснилась вода. Изредка сапоги

поскальзывались на твердоватой уже и обмокшей земле. Сеяло холодной

осенней моросью, ветер будто мазал по лицу и рукам мокрой тряпкой.

Стылый, с низко нависшими хмурыми тучами, день навевал печаль и

дремоту, настраивал на невеселые размышления.

Но Миканору не было ни грустно, ни дремотно, его переполняла

нетерпеливая, радостная жажда деятельности.

Только сегодня наконец закончила большую работу свою комиссия, только

что проводил он землемера, со всем его инструментом, до гребли, только

теперь мог он, Миканор, простившись с землемером, оставшись один, пойти в

поле, наедине побыть с землей, с большой радостью, в которую и верилось,

и, от непривычки, словно не верилось. Вот и теперь, когда уже окончилось,

когда шел своим, колхозным полем, не мог свыкнуться с мыслью, что все это

- уже не в мечтах, а в действительности - не чье-нибудь, а колхозное поле.

В изношенных, разбитых сапогах, в мокрой поддевке, нескладный, с

плосковатым, поклеванным оспой лицом, на котором в белесых бровях, в

щетине бородки висели капельки воды, окидывал он взглядом поле и

радовался: недаром ходил, добивался в сельсовете и в районе! Добился!

Мысль об этом наполняла его гордостью за свою победу, за себя. На глаза

попалась бывшая Василева полоска, вспомнил, как, давно ли, столкнулся

здесь с Дятлом Василем, как тот, когда предупредил его, что земля отойдет

под колхоз, вызывающе спорил с ним, с председателем колхоза, как прямо

издевательски оттолкнул его, пошел пахать дальше. Шевельнулось злое: и

когда уже комиссия взялась упорядочивать, хотел повернуть по-своему!

Грозился, что жаловаться пойдет, - пускай идет, пускай ходит, пока не

надоест! "Пусть видят, чья сила! - подумал, припоминая, сколько еще

противилось ему. - Пусть знают!..А то, что ни говори, - как не слышат

ничего!.. Пусть знают!.."

Он уже смотрел на поле не как на обычное поле, а как на позицию,

отвоеванную у тех, кто недобросовестно захватил ее, кто думал удержаться

на дороге. "Позиция, - думал он, довольный своей победой. - Позиция - и

очень важная позиция, которая многое изменила в положении обеих сторон!

Которая многих заставит задуматься всерьез, что жизнь поворачивает на

сто восемьдесят градусов!.."

Миканор подошел к Василевой полосе, твердо втаптывая сапогами зеленя,

перешел ее поперек; переходя, выделил из мокрой мглы впереди еще две

зеленые полосы, решил вдруг:

"Перепахать сразу, чтоб не обнадеживала посеявших! Чтоб сразу никакого

следа не осталось! Никакого напоминания и никакой надежды тем, у кого

отрезали!.." С этой минуты Миканор глядел на поле уже е практической

озабоченностью:

уже обдумывал, где и что лучше посеять. "Там - клин жита... А тут,

вдоль дороги, - ячмень... А туда, к болоту, - картошку.

Картошка там всегда родила..." Думая об этом, он будто видел, как

зеленеет широкой полосой колхозное жито, как колосится, шевелит усами

поспевающий ячмень, как рядами бежит до самого болота, до леса картошка...

Шел, вминал стоптанными, разношенными сапогами мокрую, чахлую стерню.

Шел широким шагом, ступал, как хозяин. Победно смотрел на соломенные

стрехи, что показывались впереди...

В тот день Василь был в Юровичах. До последнего дня, хотя и нетвердо,

Василь надеялся, что, может, еще переменится что-нибудь: очень уж тяжело,

почти невозможно было согласиться, примириться с тем, что земли,

единственной полоски пригодной земли, уже нет и не будет. Вместе с тем

нетерпеливо ожидал: какую же, если на то пошло, выделят замену; без земли

ведь, говорили, оставить не должны. Дождался: по милости соседа Миканора

выделили такую, что и смотреть не хочется: почти один песок...