Люди на болоте. Дыхание грозы

Она была уже на Глушаковой усадьбе. Глаза удивительно остро схватывали

все, что появлялось перед нею, замечали:

гумно закрыто, старик, должно быть, в амбаре. Нет, и в амбаре - никого;

и сараи заперты. Еще из-за амбара высматривала - кто во дворе: чтоб Евхим,

не дай бог, не появился.

Не приперся не вовремя.

Степан под поветью колол дрова, выпрямился, смотрел на нее. Она будто

не заметила, будто с привычным безразличием прошла мимо. Возле хаты старик

вкапывал подпорку к столбу.

Столб в земле подгнил, и забор валился. Корч на минуту отвернулся,

держа заступ, метнул острый взгляд. Промштчал.

Ганна твердо ступила на свое крыльцо. Хотела сразу пойти на свою

половину, но тут выглянула с ведром свекровь, перехватила:

- Где ето шлялась?

Ганна едва сдержалась, чтоб не отрезать в ответ с ненавистью, но

стерпела: зачем заедаться, настораживать загодя!

- С Хведькой дома посидела.

Не ожидая, что скажет старуха, взялась за скобу дверей.

Когда закрыла их, подумала: торчат, словно сычи, оба, как назло! То

ходила по комнате, будто что-то делая, то садилась на кровать, то снова

вскакивала, топталась, - за что бы ни бралась, тревога, нетерпение не

оставляли ни на минуту... С волнением, с нетерпением, которые временами

овладевали так, что кажется, уже невозможно было сдерживаться,

посматривала во двор, на улицу, прислушивалась, ловила звуки из соседней

комнаты. Старик все копался у столбика, свекровь не возвращалась. Еще

немного - и, чего доброго, муженек у ворот появится, войдет в хату, а эти

все торчат и торчат на дороге.

Нетерпение вдруг перешло в злость, в решимость! Торчат - и пусть

торчат! Что ж, остерегаться их, унижаться перед ними?! Если на то пошло -

и Евхима она не боится!

И Евхим не остановит ее! Нет у нее страха! Просто шуму, разговоров

лишних не хотелось! Если ж так - пускай торчат там, сычи старые! Пройдет

она и так!.. Ганна расстелила на кровати платок, положила материны

ботинки, юбку, кофту... Пройдет и так! Услышала - кто-то вошел в Корчовы

сенцы, узнала - старуха. Выглянула в окно - старик все копался у забора...

Старуха что-то делала в сенцах, переставляла, гремела корытом, ведром.

Уже когда завязывала крепким узлом платок-узел, увидела: старика нет у

забора. Услышала: лязгнула щеколда, затопал на своей половине. Надевая

жакетку, невольно прислушивалась, ловила: щеколда вдруг лязгнула снова.

Старик подался кудато! Подбежала к окну - во дворе не было, узнала:

стукнула щеколда в калитке. Поплелся на улицу! Старуха одна в сенях.

Сени перегорожены, но, как только Ганна выйдет, старуха услышит,

высунется на крыльцо. Быть иначе не может! Подымет крик на все село!..

Пусть подымает!.. И все же мгновение выжидала, как бы собиралась с духом.

Перевязала заново узел...

Вот ведь счастье: старуха вошла в хату, зашаркала по полу. Притихла.

Полезла - догадалась Ганна - на печку!

Подремать захотела,

пользуясь тем, что старик ушел. Услышала через заколоченную дверь

глухое посапывание...

На дороге к гумну, к лесу - только Степан! Но Степан не опасен. Дорога

к гумну почти свободная! .. Почувствовала, как часто, будто подгоняя,

забилось сердце.

Может, удачно как раз обойдется все. Ганна осторожно, стараясь не

стучать, не скрипеть половицами, прошла по комнате. Краем уха уловила: на

половине стариков было тихо. Старуха только сопела. Слышала, как сердце

стучит все чаще, все веселей, как вся она становится непривычно

стремительной, легкой, - шагнула на крыльцо.

В то же мгновенье замерла: во двор, через калитку, входил Евхим. За

воротами стоял конь, и Евхим, видно, шел открыть ворота. Она

почувствовала, как сразу все отяжелело в ней, даже ноги подкосились; но

преодолела эту тяжесть. Тяжело сошла с крыльца, направилась через двор к

сараям, к гумну. Не думала, не рассуждала ни о чем. Не о чем было думать.

Только ждала.

Он, должно быть, следил, поглядывал вслед, не мог понять, что она

задумала. Но ворот не открывал, наблюдал, значит. Потом несколькими

широкими прыжками подскочил к ней, перехватил. Стал на дороге лицом к лицу.

- Куда?

Только бы не молчать, она ответила:

- Вот... Схожу... Проведаю своих...

- А ето?

Он потянул узел, хотел посмотреть, что там.

- Ето - не твое...

- Дай!..

- Не твое, говорю!..

Он дернул за узел, из узла высунулся красный носок ботинка.

- Иди в хату! - приказал Евхим.

Она не сдвинулась с места.

- Иди! Не вводи в гнев!

Ганна хоть бы шевельнулась.

- Слышишь?! - закричал Евхим. Под глазами его выступила зловещая

краснота.

- Не кричи! - Тихо, твердо она высказала: - Не пойду!

- Не пойдешь? ..

Голос его вдруг осекся. Глаза округлились, остро вонзились в нее.

Кололи неподвижно, настойчиво.

- А-а! - странно глотнул он.

Только теперь дошло до него все. Губы его скривились, задрожали, он на

мгновение растерялся.

- Вот оно что!..

Он умолк. Что-то будто таяло в нем. Тише, мягче, будто виноватым тоном,

сказал:

- Иди в хату!

- Не пойду.

Он подождал, переспросил, еще надеясь:

- Не пойдешь?

- Нет.

Снова умолк. Но пока молчал, прямо на глазах, видела Ганна, менялся:

жестче становились губы, холодел, наливался злобой взгляд.

Зачем было скрываться, искать удобного момента! Судьба все-таки свела,