Люди на болоте. Дыхание грозы

солнцем поля, когда лес полон был такой тишины, что хотелось, как

маленькому, дурашливо упасть в снег и закричать на весь свет! В такие дни

в лесу за версту слышно было, как падает где-то, рассыпаясь на лету, белый

комочек с потревоженной ветки...

Шел ли в лесу по нетронутому снегу, порой проваливаясь до пояса,

притаптывал ли снег вокруг дерева, помогал ли пилить и укладывать бревна

на сани, - хорошо, радостно было чувствовать, как наполняет тело молодая,

горячая сила. Деревца, кусты тонули в снегу; когда обрубал ветви, тянул их

- мокрые руки жгло, как крапивой. Вытирал руки о полу свитки, подносил ко

рту, дышал на них - грел - и снова с веселой охотой пилил, обрубал, волок

к саням. Как радостно было потом ехать назад, слышать, как тонко поют

полозья на укатанных желтых колеях, как чудесно, звонко скрипит снег под

намерзшими постолами; рип-рип. И каким счастьем было видеть, что растут и

растут заснеженные горки ветвей и деревьев возле цагельни, ехать налегке

домой с приветливым, дружески настроенным дядькой!..

Счастьем было и колоть дрова дома - под поветью, в одной гимнастерке с

расстегнутым воротом; внести их по скрипучему крыльцу в хату, звонко

бросить в угол, - чувствовать, как мать смотрит благодарно и любовно...

Своя прелесть была и на лугу. Смерзшееся сено с трудом отрывалось от

стожка, ложилось в сани с сухим, ломким шелестом, изнутри обдавало теплом,

густым, щекочущим настоем слежавшейся травы; оно было таким смачным, что и

сам, кажется, ел бы!.. После морозных дорог радостно было ощущать тепло

хаты, коротать вечера на гулянках с девчатами, в беседах с товарищами, с

дядьками, которые часто собирались в тесную и дымную от лучины отцову хату.

Вечерки были почти всегда веселые, с беззаботным смехом, с грустными и

озорными песнями, с шуточками и девичьим визгом. Крутились, шуршали

колесами самопрялки, - казалось, тоже то весело, то грустно, то задумчиво.

Под пение этих прялок, под шуточки и песни Миканор, который, по примеру

Хони, лихо носил шинель нараспашку, приглядывался к подросшим куреневским

девчатам - приглядывался с любопытством, с томительным предчувствием

неизведанного счастья. Глаза его очень скаро выбрали из всех, кто трудился

у прялок, белесую Конопляночку Хадоську и Чернушкову Ганну. Хотя одеты они

были не так, как мозырские, гулявшие по берегу Припяти, - в домотканые

юбки, - даже в этдм наряде могли поспорить с любой мозырской красавицей.

Особенно нравилась Миканору Хадоська. Но Миканор не бросился со своими

ухаживаниями сразу, лишь внимательно приглядывался издали да вздыхал

потихоньку. Даже в военной форме, которая очень выгодно выделяла его среди

парней, помнил Миканор о своем рябом лице, о белых бровях и светлых,

словно выцветших глазах, - но была тут и другая причина: Хадоська

нравилась Хоне. И хотя Хоня с каким-то веселым, отчаянным сожалением сам

признался, что душа Хадоськи не лежит к нему "и ничего людского" у них,

видно, не выйдет, Миканор, наверное, не стал бы на пути товарища.

Хоня своим быстрым и острым взглядом сам подметил, как смотрит Миканор

на Хадоську, понаблюдал, проверил и, когда они шли вдвоем с вечерки,

беззаботно повел плечами, захохотал, посоветовал:

- Иди, попробуй, может, к тебе добрее будет! Не пропадать же ей одной

из-за меня!..

На другой вечер он сам вышел вместе с Хадоськой и Миканором, нес

самопрялку легко, ухарски посвистывал, посмеивался, проводив немного,

вдруг сунул самопрялку Миканору, сказал, что спешит домой: табор дома

свой, видно, ждет! На прощанье ободряюще стукнул Миканора по плечу: иди,

брат, желаю удачи!..

Но и с Миканором Конопляночка не стала веселее: шла в коротеньком

полушубке с черным барашковым воротником, в аккуратных лапотках и белых

онучках, почти до колен перевязанных оборами, будто и слушала Миканора, а

сама - чувствовалось - далека была от его разговора, безразлична к нему.

Когда они дошли до ее хаты, Миканор свободной рукой взял Хадоську за руку,

хотел задержать возле ворот - такая ласковая тишина стояла над деревней,

так мягко кружился снег, таял на лице, белил ее воротничок! - но

Конопляночка отняла руку, покачала головой: нет, незачем стоять!

Ничего не изменилось и в следующий вечер: шла рядом, а будто не видела

и не слышала его, далеко была с кем-то другим. Еще до того, как дошли до

Хадоськиной хаты, Миканор перестал шутить, забавлять ее: что говорить с

глухой! Ему стало скучно. В третий раз он сам не пошел с ней...

- Интереснее было идти с Чернушковой Ганной, которая хоть и

посмеивалась то над его армейским нарядом, то над его ухаживаниями за

Хадоськой, но все же слышала и видела его, была острой на язык, веселой. С

ней совсем хорошо было бы - если бы по обе стороны Ганны не шли хмурый,

настороженный сосед Василь, почти все время молчавший и подозрительно

прислушивавшийся, и разговорчивый, уверенный в себе, нахальный Евхим

Глушак. Они топтали снег рядом, и Миканор чувствовал, все время

чувствовал, что Ганну, хоть она и говорит больше с ним, волнуют

по-настоящему только они. С Василем Ганна ласковая, не скрывает этого, на

людях даже намеренно показывает, что тянется к нему, но Глушака это ничуть