Люди на болоте. Дыхание грозы

Будто сами мчались на быстрых конях сквозь ветер неведомых сказочных

степей, дружно, нетерпеливо звали:

Карьером, карьером - давай, давай, давай!

Рота пулеметная, в бою не отставай!

- Хорошая песня! - похвалил и Алешин отец, сам "некогда на войне

состоявший при конях".

Родители Алеши были на все Курени бедняки из бедняков: Алеша, помогая

им, охотно ходил с гармошкой на вечеринки и в Олешники и в Мокуть, и

вместе с ним всюду ходил "Марш Буденного". Песня Миканора вскоре разошлась

по всей болотной округе.

Когда собирались в Миканоровой хате дядьки, то разговоры велись более

степенные, серьезные: о важных событиях в домашнем быту, о событиях в

жизни соседей, о новостях - или слухах - в куреневском масштабе.

Перемежаясь воспоминаниями и разными поучительными историями, до которых

пожилые куреневцы были всегда охочи и которые убедительно

свидетельствовали, что и тому, кто их рассказывал, довелось немало

повидать и узнать на веку, - слухи и новости смело переходили рубежи

куреневской республики, связывали мужиков с Мокутью, с Олешниками, с

волостной столицей. Разговоры, подобные тем, что корова нынче что-то плохо

ела и какая-то вялая, что Митя-лесник снова приволокся домой пьяным,

сменялись сообщением о новой бумаге из волости, полученной Дубоделом,

всесторонним, обстоятельным обсуждением ее. Беседа о том, что делается в

сельсовете, неизменно вела к обсуждению волостных дел, затрагивала

Юровичи, Апейку, Харчева...

Пусть не так часто и не все, главным образом Андрей Рудой и Миканоров

отец, заглядывали куреневские политики в своих суждениях и в Минск, и в

Москву, к самому Калинину, выбирались в широкий, беспокойный мир. Было это

почти всегда, когда Миканор, подсев ближе к припечку, на котором трещала

горящая лучина, медленно и с трудом читал газету "Белорусская деревня",

получаемую из Минска.

Из всех новостей, о которых сообщалось в газете, особенно волновало то,

что делалось за границей. Свое было хорошее, привычное, - слушая об этом,

успокаивались, радовались, - оттуда же, из-за границы, часто шло

тревожное, угрожающее, страшное - война.

- Докуда же это, грец его, будет! - не выдержал, наслушавшись таких

вестей, Чернушка. - Шипят все и шипят!

- Капитал, буржуазия! Без войны, следовательно, жить не могут, -

пояснил Рудой. - От войны, так сказать, сила вся у них, как у коня от овса.

- Сила-то сила, да один другого не очень-то едят! - опередил Миканора

Хоня. Чернушка и еще несколько мужчин согласно закивали, поддержали Хоню.

- Гад, так сказать, гада не любит есть! - Рудой пустил из ноздрей

тоненькую струйку дыма. - Классовая борьба, как учили Карл Маркс и Фридрих

Энгельс.

- Неужто, братки, так и будет весь век! Это ж ведь и до войны недалеко!

- не скрывал тревоги Грибок.

- Недалеко!

Тут уже вмешался Миканор: полную ясность в проблему войны и мира можно

было внести, только напомнив о мощи советских военных и морских сил,

которые он теперь как бы представлял в Куренях.

2

Не один раз вступал Миканор в беседы, которые все же чаще касались не

общих проблем мира, а, можно сказать, проблем Куреней. Проблемы эти

волновали и казались ничуть не менее важными, чем проблемы мировые, - они

просто лезли в душу. Многое, многое в Куренях печалило и беспокоило

Миканора, тревожило, возмущало. Многое, многое виделось не таким, как

нужно, как должно быть.

Началось все еще тогда, когда с Грибком, на его телеге, Миканор,

возвращаясь со службы, пробирался из Юровичей домой. Когда лез, тонул в

холодной топи перед недалекими уже Куренями, радость возвращения, близкой

встречи с родными омрачилась не ко времени печалью. Печаль эта давила,

когда он увидел куцые, подслеповатые хатки под черными соломенными и

тростниковыми крышами, когда опять влез в уже почти забытую грязь

куреневской улицы. После мозырской мостовой, живого людского потока на

улицах, припятского веселого простора - как бы сплющенной, затопленной

грязью, дремотной и обидно бедной увиделась родная деревня. Сердце

защемило еще больше, когда ступил на свое крыльцо, в сени - какая же она

кривая и старая, отцовская хата! И темная, тесная какая.

Так было почти все время, - почти всюду рядом с радостью шли печаль,

забота, невзгоды... Шли дома, шли в лесу, пробивались на вечеринках, где

так же, как и во всех хатах, слепли при чадной лучине парни и девушки -

чуть не все в простой домотканой одежде. Особенно бередили душу

недовольство и заботы длинными зимними ночами, когда ложился на полати

возле разрисованного стужей, с побелевшими от изморози рамами окна, от

которого на лоб, шею, плечи тянуло холодом.

Надо было что-то делать с хатой. Отец говорил, хорошо бы подвести

фундамент, перебрать стены - заменить некоторые бревна, - и живи в ней еще

хоть пятьдесят лет! Но менять фундамент, перебирать стены было делом таким

не простым, что Миканор думал, не лучше ли построить новую.

Да и, по правде говоря, не по душе была черная от копоти нынешняя хата,

чтобы ради нее выбиваться из сил, чтобы потом опять век вековать в ней! Но

ведь и с тем надо считаться - как ты соберешь на новые хоромы с дощатым

полом, с хорошей печью - хотя бы в одну комнату, - если достатка