Люди на болоте. Дыхание грозы

в углу под рушниками - как прусаки какие-нибудь в золоте! Всюду, куда ни

глянь, в хате гниль, нищета, бедность, а тут - блеск, роскошь! Как в

царских палатах, видно! Царя сбросили, кости его давно сгнили, а эти

живут, людской темнотой пользуются! Живут, и ничего себе!

С самого начала, как вернулся со службы, возненавидел Миканор эту

свору, что, как часовые, строго стерегли человеческое горе, - ни разу не

поднялась рука перекреститься на них. Со временем нелюбовь его еще больше

усилилась, спокойно глядеть не мог на этот обман, так и хотелось сказать о

них что-нибудь насмешливое, едкое. Долго сдерживался, уважая мать, но ведь

надо было наконец двигаться вперед.

Не век же терпеть, мириться с темнотой матери.

Встал после обеда из-за стола и, когда надо было перекреститься,

подошел ближе к образам, присмотрелся, спросил с самым серьезным видом:

- Кто это - верхний бог, вроде на старого Глушака похожий?

Мать чуть не выпустила миску из рук.

- Миканорко! - Он заметил: в материнских глазах были тревога, отчаяние.

- Зачем тебе это? Зачем трогать его? Или он тебе плохое что сделал?

- Нет, не сделал и не мог сделать! Чего не было, того не было! Только

ведь - вылитый Глушак! Будто, скажи ты, с Корча рисовали!

- Покарает он тебя за такие твои слова, Миканорко!

Ой, не стерпит он, болит моя душа!

- Доска крашеная, мамо, все стерпит! Глушак, ну, правда же, вылитый

Глушак!

- Не трогай матку! - перекрестившись, вздохнул сонливо, вступился за

старуху отец. - Не нравится, так не смотри, а не трегай. - Он еще зевнул,

сладко потянулся, почесал спину, мирно сказал жене: - И ты не дрожи очень]

Может, оно, как говорится, и правда... Не доказал никто, не видел своими

глазами... Так можно думать и так и этак...

- Как это - и так и этак? - возмутилась мать. - Как у тебя язык

поворачивается! Пусть он - молодой, а ты ведь - жизнь прожил, навидался

всякого...

Отец покряхтел, поскреб затылок.

- В том-то и соль, что всякое видел. По-разному расписывают все -

святых и бога... Как был в Маньчжурии, так там - совсем иной бог. Желтый,

косоглазый, хитрый такой... Как будто их несколько, богов...

- Совсем сдурел на старости лет! - только и сказала мать.

Отец снова почесал затылок.

- И святые у всех разные... - Белый, в холщовых штанах и длинной, чуть

не до колен, рубашке, он приблизился к податям и, когда сел на край,

сказал Миканору: - И ты не очень - на образа!.. Не нами заведено...

- Так что - если не нами! Глаза закрыть?

- Не обязательно закрывать... - Отец сладко зевнул.

- А что ж? Если душа просто не выдерживает этой глупости?!

- Всяких глупостей много...

- Так что ж, век терпеть?

- А что... - следующее отцово слово утонуло в зевоте.

Отец, будто показывая, что разговор этот не интересен ему, отвернулся,

лег на тряпье, потянул на плечи рядно, - почти сразу захрапел. Миканор

постоял минуту с досадой:

будто ждал, что отец зашевелится, опять заговорит, - нельзя же так

бессмысленно обрывать их спор! Но с полатей слышалось лишь мирное, с

тонким, как сквозъ паутину, присвистом, храпенье; тогда Миканор оглянулся

на мать - та стояла перед иконами с поникшей головой, печальная, строгая,

тихо бормотала какую-то молитву...

Миканор сорвал с гвоздя буденовку, набросил на плечи шинель и быстрым,

порывистым шагом вышел на скрипучее крыльцо.

Вот он где - трудный рубеж; в своей хате. И если бы на этом рубеже был

кто-то чужой, противник какой-то, тут задача была бы простая, обучен - не

секрет - тому, как брать такие рубежи, где окопался противник; но ведь

бвои же люди там - своя мать, свой отец!

Оттого и тактика - трудная. Самому тошно от такой тактики, от

материнских страхов, от жгучих слез. Но ничего - пусть попереживает,

ничего не поделаешь; когда-нибудь спасибо, может, скажет, а не скажет - и

не надо! Не за то, не за спасибо, сражаемся!..

4

За этим рубежом вставал второй, намного больший, - можно сказать, целая

линия.

Одна позиция этой линии прошла в стороне, в Мокути, откуда отца

привезли таким пьяным, что пришлось нести его в хату, как мешок.

Охмелевшая мать и Миканор уже на полатях сняли с него холодную свитку,

принялись тереть снегом побелевшие руки и уши. Долго, долго пришлось

тереть, пока старческие кривые пальцы не порозовели. Отец то стонал, будто

во сне, то скрипел зубами и что-то бормотал бессвязное.

Больно и обидно было видеть седую, подстриженную к празднику бороду с

остатками какой-то еды, с подмерзшей слюной. Сняв с него твердые лапти,

мать прикрыла его одеялом, потом свиткой, съехавшей на пол, и, прижав

взлохмаченную голову со сдвинувшимся платком к краю полатей, нехорошо,

как-то не по-людски, завыла. И ее было жалко, и обидно было за нее - в

искреннем, полном тоски плаче слышалось пьяное, отвратительное отупение...

На другой день отец встал поздно, позеленевший, постаревший, будто

выжатый, долго возился на полатях, глядел исподлобья, хмуро,

страдальчески. Босой поплелся к ведру возле порога, медленно пил ледяную

воду, не мог напиться.

Мать не удержалась, упрекнула от печи:

- Хорош был, Даметько! Нализался как... Чуть довезла! .. Все из саней

валился!

Отец промолчал, взглянул исподлобья на Миканора и тотчас отвернулся.