Люди на болоте. Дыхание грозы

- А то чего ж? - Алеша шмыгнул красным носом, для убедительности провел

под ним еще рукавом рубашки.

Нос у Алеши, насколько помнил Миканор, в стужу становился красным, даже

синеватым, и Алеша всегда шмыгал им; сейчас же парень стоял на таком

морозе в одной холщовой рубашке.

- На рождество - не секрет - договаривались?

- Ага... - В словах Алеши явно чувствовалась гордость единственного на

всю деревню гармониста.

- Пойдешь, сказал?

- А чего ж...

- В поповский праздник.

- Так ведь за плату.

- А если за плату - все можно?

Алеша снова шмыгнул красным носом.

- Заработать надо.

Не глядя на него, Миканор разгладил сборки шинели под ремнем.

- Всякие заработки бывают!

Как и в разговоре с Хоней, а еще чаще с родителями, хоть и старался

казаться непоколебимым, Миканор почувствовал с тоской, что не может судить

"по всему закону". В нем заговорило непрошеное, ненужное, просто вредное

сочувствие: правду Алеша говорит, заработать надо!..

От этой слабости, оттого, что видел: слабость - не секрет - была во

вред делу, оттого, что все вокруг было так запутано, шло наперекор ему,

Миканором снова овладела тоска. Удрученный, с тоскливой неуверенностью, но

все же твердым, командирским шагом возвращался он веселой морозной улицей

домой.

5

Весь день перед "святым вечером" мать скребла ножом стол, лавки, мыла

посуду. С утра и почти до самого вечера не потухал в печи огонь - варила,

варила, пекла. Ужин должен быть постный, но требовалось приготовить ни

мало ни много - двенадцать блюд!

Мать не ела весь день сама и не позволяла другим. Миканор отрезал

ломоть хлеба, достал огурцов и тем перебил голод. Она видела это, но не

сказала ничего, только перекрестилась на икону, и мать и сын заранее

понимали бесполезность споров, не хотели начинать их.

Только когда стемнело, вынесла решето с сетгом, поставила в угол, а

наверх пристроила горшок с кутьей.

- Выперлась этот год через край! - сказала о разварившейся кутье. -

Хороший урожай на зерно должен быть!

- Дай бог! - отозвался отец.

С уважением и какой-то торжественностью следил отец, как мать

расстилала на вымытом столе сено, как накрывала его чистой скатертью, как

клала буханку хлеба, нож, ложки, ставила кружку с солью. Помыв в углу над

ушатом руки, он, белый, в лаптях, в холщовых штанах, в длинной, до колен,

рубашке, подпоясанной праздничным пояском, подождал, когда подойдет мать,

и, не взглянув на Миканора, в первый момент смущенно, стал вслух мЪлиться.

Миканор вначале слушал его молитву, как всякую молитву, только еще больше

пожалел тех, кто верил в чудеса и силу моления, - ведь темными людьми

этими были его мать и отец; но когда отец вдруг помянул деда Амельяна,

когда в голосе его будто что-то натянулось, задрожало, Миканор неожиданно

почувствовал, что и в нем отозвалось это волнение, - дед АМельян умер

перед самой Миканоровой службой, идучи с гумна.

Дед, который знал столько сказок, с которым столько вечеров грелись на

печке, когда Миканор был маленьким. Дед, который сделал ему когда-то

санки, о котором столько доброго осталось в памяти!.. А отец называл уже

имена других покойников - детей своих, Миканоровых братьев и сестер,

поминал Илюшу, Маню, Матруну, Петрика, MojpHKa. Илюшу и Маню Миканор

никогда не видел, а Матруну-и Петрика на его глазах задушила "горловая",

оба чуть не в один день умерли. Он помнит, Петрик задохнулся, когда

Матрунку еще не унесли на кладбище, когда она еще лежала в гробу. Их

повезли вместе, положили в одну могилу... А Метрик утонул, когда пас коня

на приболотье. Хотел искупаться, да как нырнул в болотное озерцо, так там

и остался. Вытянули его изпод коряги только на другой день, никак не могли

найти. Синий был, страшный. Бедная мать, как она убивалась, как горевала

тогда над Мотриком, над нежданной бедой, отнявшей у нее взрослого сына. И

сколько же ей, если подумать, пришлось пережить за всю жизнь, нагореваться

над дорогими могилами!..

Миканор почувствовал себя будто виноватым перед матерью, не рассердился

за то, что та сунула в горшок с кутьей, зажгла свечу. Как было, если

подумать, сердиться на нее, темную, согнутую такими бедами, полную горячей

любви к тем, кого отняли у нее болезни и внезапные несчастья!.. Но ведь

как хитро прицепилась к человеческому горю религия, и тут не преминула

попользоваться!

- Мать и отец сидели за столом, ужинали, как никогда молчаливые словно

чувствовали за собой тени тех, кто давно уже не просил есть. Оба, было

заметно, думали, вспоминали; отец, прежде чем взять какой-нибудь еды для

себя, отливал ложку этой еды в миску, поставленную на окне, - дедам,

покойникам. Мать сидела за столом, только переставляла миски, ничего не

убирала. Ужин показался Миканору очень долгим и скучным; он с трудом

дождался, когда отец наконец поставит на стол горшок с кутьей, нальет

сладкой сыты из мака и меда, попробовав которые можно, не обижая стариков,

встать из-за стола...

Когда одевался, чтобы походить по морозной вечерней улице, заметил:

миски с едой после ужина так и остались на столе - чтобы дедам было чего

поесть!

Стоял на крыльце, думал свою думу о темноте людской, о том, как теперь,