Люди на болоте. Дыхание грозы

Все же не удержался, прохрипел матери, нет ли чего-нибудь опохмелиться.

Мать пожалела - принесла из каморки в корце самогону.

Ставя перед ним на стол, опять упрекнула:

- Если б не Чернушка, не знаю, как довезла бы! Выкатится из саней и

лежит, как бревно!..

Выпив, отец повеселел. Сказал вдруг довольно, будто хвастаясь:

- Погуляли хорошо! Не пожалел зять горелки!..

- И вас не пожалел, видно! - огорченно отозвался Миканор.

- Я - что? Чего меня жалеть?!. Вот что ты сестру не уважил, Ольга

жалела!.. И муж ее обиделся...

- Ничего, уважу! Не обязательно на вашего пьяного Миколая! - сказал

Миканор.

И вот начиналось опять. Будто религиозная эстафета: давно ли миновал

праздник святого Миколы, а уже близилось рождество; с каждым днем

приближалось, все больше наполняло Курени своими заботами. Чем ближе оно

подступало, тем больше овладевала Куренями какая-то лихорадка.

Как ни злился Миканор, а видел - лихорадку эту не только не гнали, как

болезнь поганую, а даже радовались ей; к глупой поповской выдумке - к

рождеству готовились не по принуждению, не из-за покорности попу, церкви,

а охотно, с каким-то веселым нетерпением! Словно и правда праздник был

настоящий. Наперебой, друг перед другом, спешили доделать все по

хозяйству, - запасались на праздник: возили, складывали в сарай сено,

рубили дрова. Запасались не на день, не на два - на все рождество, на две

недели: в рождество, по поповским законам, ничего делать нельзя, грех...

Зима как бы помогала рождеству. Холода зарядили ядреные. Утра вставали

розовые, с розовым снегом и розовым инеем, которого много пушилось на

стенах под застрехами, на ветвях деревьев. Куреневские дворы, вся улица

были полны звоном: звонкими голосами, звонким ржаньем, звонким скрипом

ворот. Дым над куреневскими хатами стоял в розовом небе словно лес...

Солнце почти не смягчало стужи: лицо щипало, кололо тысячами мелких

игл. В поле аж дыхание спирало от чистого морозного воздуха, не то что

свитка, но даже теплый полушубок не защищал - мороз вскоре сжимал все

тело. Спасались только тем, что соскакивали с саней и трусили вслед,

притопывая, будто танцуя. Работали и в лесу и возле стогов, но пока

добирались до дому, промерзали так, что потом, как говорил Чернушка,

холодно было и на горячей печи.

Ночи были светлые, такие тихие, что, когда Миканор приходил с

вечеринок, его томила тоска одиночества. Тоска ощущалась сильнее, когда он

просыпался среди ночи и - сначала в дремотном тумане - слушал, как сквозь

бледную морозную роспись стекол доносится голодное вытье волков, бродивших

в снежном поле и в голых зарослях вокруг Куреней.

Беспокойный сон ночью не раз прерывали гулкие удары - от мороза

лопались бревна...

Видно, не было в Куренях такой хаты, где бы не думали, не готовились к

рождеству. Хочешь не хочешь, пришлось думать о нем, готовиться и Миканору;

готовился он к рождеству так, как, видимо, ни один куреневец не готовился

за все годы, сколько стоят тут эти старые хаты. Не было, может, такого

разговора, такой встречи, где бы при удобном случае, а то и без него -

по-военному, без стеснения - не бил Миканор по рождеству. Где только мог,

учил людей, резал правду: рождество - это суеверие, поповский опиум,

религиозная выдумка.

Василь, сосед, с которым Миканор затеял такой разговор у колодца, лишь

косо, исподлобья глянул и с ведром в руках проскрипел лаптями к хлеву.

Хоня же, когда врезал такое Миканор в Алешиной хате, не только не

набычился, но вроде обрадовался: известное дело - выдумка, глупость,

выгодная попам! В хате, кроме них троих, не было никого, и вслед за Хоней

легко согласился с Миканором и Алеша...

Некоторые парни и мужики вступали в спор, другие, хоть и не очень

уверенно, согласно кивали в ответ, а иные - таких было большинство -

отмалчивались. Очень, очень часто Миканор во время этих бесед встречал

безразличие: чег;о тут говорить, чего мудрить - как бы слышал он. Потому и

разговоры такие быстро угасали, тонули среди других житейских суждений.

Более горячо на разговоры о рождестве откликались девушки и женщины, но

они чуть ли не все люто набрасывались на Миканора, осуждали его. И думать

ни о чем не хотели, словно боялись, что думать - тоже грех! Только Ганна

Чернушкова - запомнилось Миканору - не призывала бога в свидетели, не

пугалась; не пугалась, слушала, - но с каким недоверием, с какой

усмешечкой!

Все же и то хорошо, что слушала: послушала, - может, когда-нибудь и

подумает! Неспокойное, умное в глазах ее всегда видел - вот что утешало и

радовало Миканора, особенно в эти дни, когда так разочаровала его

Хадоська. Хадоська, о которой он недавно думал, что ей скоро и в комсомол

дорогу открыть можно, оказалась ничуть не лучше Василя Дятла. Говорить не

дала не только о боге, но и о попах, о поповских хитростях. Миканору стало

ясно, что такому человеку не то что впереди, в первых рядах, но и в тылу

неизвестно где плестись придется!..

Не часто приходилось испытывать Миканору столько разочарования, как в

эти дни. Сколько ни старался, а предпраздничная лихорадка в Куренях не

только не спадала, а - чувствовал - все усиливалась. В лихорадку эту все