Люди на болоте

Евхим не смотрел ей вслед и все же слышал ее шаги, слышал, кажется, смех, который она несла в себе. "И надо же было дать так одурачить себя!" - никак не мог успокоиться он. Ему было так досадно, что хотелось ругаться. Он злился не только потому, что дал провести себя, но и потому, что она противится ему, недоступна. "Как принцесса.

Королева доморощенная. Голодранка!.."

Течение его мыслей о куреневской принцессе, однако, тут же оборвалось: на тропке со стороны усадьбы появилась женщина. Он узнал Хадоську, подумал беспокойно: "А может, она поблизости была, не захотела подходить, когда я с Ганной... Видела, как Ганна отшила меня... Ну и пусть, коли на то пошло - плевать мне на все!.."

Хадоська, подойдя к Евхиму, оглянулась:

- А где Ганна?

- Ушла уже...

"Не видела, значит. Если бы немного раньше - налетела бы, а так - не видела..." Евхим и Хадоська какое-то время стояли молча, ему не хотелось говорить, его еще волновала пережитая досада, а она будто ждала чего-то, что он должен был обязательно сказать. Может, ей тогда было достаточно одного ласкового слова: "Ну, и ты иди, Конопляночка!" - и она бы ушла, тая радостную надежду. Но он не говорил ничего, и она стояла, чувствуя, как тесно становится в груди, взволнованно комкая пальцами уголок платка.

Евхим заметил, что она крутит, мнет уголок платка, и будто очнулся. Окинул всю ее глазами - Хадоська стояла опустив голову, тихая, покорная, и вдруг подумал: чего он морочит себе голову, чего ищет, добивается? Зачем ему эта занозистая Чернушкова королева?

Евхим обнял Хадоську, почувствовал, как она радостно, преданно прижалась к нему, затрепетала от счастья.

- Конопляночка...

Он поцеловал, и она не отвернулась, ответила долгимдолгим поцелуем, таким, что он едва не задохнулся.

- Устал я... - сказал он, будто открылся другу в беде. - Давай посидим...

Бережно держа ее за талию, Евхим повел Хадоську к стогу. Она шла сначала легко, с той же ласковой покорностью, но вдруг заупрямилась:

- Не надо!.. Я не хочу!..

- Ну, посидим немного! Ноги болят... Посидим - и только!..

Он говорил мягко, ласково, будто просил пожалеть его.

Голос его убеждал: ничего бояться не надо, ничего плохого не случится.

- Гляди же, чтоб... без глупостей!..

Хадоська послушалась, села возле него. Он обнял ее, притянул, стал целовать, шептать что-то горячее, бессвязное, путаное. Она первое время, хоть и сдержанно, отвечала на его поцелуи, потом начала тревожно биться, стараясь вырваться из его объятий.

- Ой, не надо! Не хочу!..

- Дурная!.. Ну, чего ты? Ну, чего?.. Неужели я так не нравлюсь тебе? .. Такой противный?

- Нет...

- Ну, так чего ж ты?

- Боюсь я! Встанем лучше!..

- Не любишь, значит?

- Давай встанем!..

- Не любишь?

- Люблю...

- А если любишь... Дурная!.. Конопляночка!.. Конопляночка моя!..

Он не слышал своих слов, он чувствовал только ее, молодую, желанную, неподатливую. Кто бы мог подумать, что и она, такая добрая, мягкая, кажется влюбленная без памяти, будет так противиться! Его злило ее непослушание, ее упрямство, он горел нетерпением.

- Евхимко, милый!.. Не надо!..

- Почему? Вот выдумала! Трусиха ты!

- Евхимко! Не женившись!.. Грех!..

- Греха теперь нет! Грех выдумали... Все грешат...

- Побойся бога, Евхимко!

- Бог не осудит!

- Таточко!.. Как узнают все!..

- Никто не узнает!.. - Ему надоели ее тревоги, наскучило уговаривать, и, чтобы кончить это, он сказал: - Женюсь же на тебе...

- Женишься?

- Женюсь, сказал!..

- Так подожди!.. После свадьбы!..

Евхим ошалел. Хадоська это почувствовала и присмирела.

Она еще в отчаянии боролась и с Евхимом, и с собой, со своей любовью, боролась, чувствуя под собою страшную бездну, но бороться становилось все труднее. Она слабела, чувствовала, что не устоит...

- Евхимко... милый!.. После... Сразу...

- Ну, заныла! Если ты сейчас!..

- Божечко же!..

Это был последний вопль, последняя надежда, мольба о пощаде...

Когда Евхим проводил ее по загуменью, исподлобья, воровски следя, не подглядывает ли кто за ними, Хадоська была тихая, ласковая, покорная.

Прощались возле ее гумна. Евхим виновато обнял ее за плечи, Хадоська, приподнявшись на носках, дотянулась до его губ, поцеловала.

- Евхимко! Что ж... - голос ее, слабый, страдальческий, задрожал, - что ж мы... наделали!

- Вот дурная, будто что особенное!

- Грех какой!

Он хотел сказать что-нибудь беззаботно-шутливое, но Хадоська вдруг припала к его груди, горько, с глухим, полным отчаяния стоном зарыдала. Евхим оглянулся: "Вот плакса!

Будто в гроб живая ложится!.. Еще услышит кто-нибудь, заметит... Родителям наплетет... Пойдут разговоры..."

- Ну, тихо ты! - проговорил он возможно ласковее и строже. - Люди ходят!

Она утихла, отступила, вытерла слезы.

- Так не... обманешь? .. Евхимко? ..

- Нет... Сказал...

- Не бросишь?

- Вот, ей-богу! Опять!