Люди на корточках

При слове “чай” репортер Пташкин изменился в лице. Из-за спины художника он жалобно глядел на Барского и подмигивал обоими глазами. Актер этих гримас не замечал. Он совершенно расслабился в уютном кресле и, казалось, собирался оставаться в этой позиции до конца дней своих. Стеблицкий же, умиравший от голода, был согласен и на чай.

Неожиданно взорвался Моськин.

— На хрен! — басом сказал он. — Водки надо! Выпить мне нужно, мужики! Сука буду! В натуре, мужики, не выпью — повешусь!

Карпухин неуверенно хохотнул и сказал:

— Ну-у, я не знаю... Сбегаем, что ли?.. Скинемся?

Он обвел всех недоумевающим взглядом.

— Не надо! — громко и зловеще произнес Барский. Нарочито горбясь, он выбрался из кресла и прошаркал в прихожию.

Пташкин тревожно посмотрел ему вслед и пожал плечами.

Вернулся Барский в белом пиджаке, надетом прямо на свитер. Пиджак был мят, грязен и слегка надорван. Не обращая ни на кого внимания, грозно чеканя шаг, Барский пересек комнату и уселся за стол.

— Черт! — обалдело проговорил Карпухин. — Ну, даешь! Я думал, он за бутылкой пошел... А он, ха-ха, явился в белом фраке, элегантный как рояль! Ха-ха-ха!

Барский надменно взглянул на него и поднял руки.

—Желаю, —сказал он торжественно, —чтобы на этом столе немедленно появились... —он перевел дыхание. — Коньяк армянский — пять бутылок!..

Внезапно в тишине раздался изумленный крик Пташкина, затем -чистый стеклянный звон, и на столе из ниxего возник мираж.

— Ну, ты... — художник закрутил головой и замахал руками. -Ну... ты... Нет, ну я не знал, что ты еще и факир!.. Ну!.. Ну!..

Суетясь и фыркая, он подбежал к столу и с опаской схватил одну бутылку. Все следили за ним, невольно затаив дыхание —лишь Барский равнодушно посматривал по сторонам скучающим мефистофельским взглядом. “Эт-то что же —реквизит у тебя?” —бормотал, нахмурив брови, Карпухин, срывая пробку и отчаянно отхлебывая прямо из горлышка.

У Стеблицкого от напряжения заболела шея.

— Армянский! — убежденно сказал Карпухин и как-то сразу успокоился.

Странным образом успокоилось и общество. А чудеса не кончались. После минутной паузы на столе по велению актера появились: поросенок с хреном, почки под соусом, говядина боф а ля мод, страсбургский паштет, щи с грибами и щука по-итальянски.

Незаметно для себя присутствующие подтягивались к пиршественному столу ближе и ближе. А Барский не унимался.

— Говядина филе де соте в мадере.. шашлык по-азиатски, телятина с вишнями.. м-м... фрикасе из перепелок... — говорил он. — Зразы а ля Нельсон... пирог архиерейский... лук испанский в сметане...

Он перечислял яства с мрачной обстоятельностью потерпевшего, у которого обчистили холодильник. Упомянутые чудеса кулинарного искусства незамедлительно оказывались на столе. Места уже не хватало, и на пол начали падать фрукты.

Стеблицкого это изобилие заворожило не менее прочих. рациональный ум его пытался оправдать происходящее тем, что Барский элементарно достает все из рукава, но потерпел на сем поприще решительное поражение — все-таки тут не давешняя лягушка была, мелкая незамысловатая тварь.

Другие же, кажется, и не пытались искать объяснений — сработала психологическая защита — они восприняли все как данность и поступили соответственно — просто поволчьи набросились на еду.

Барский оборвал свой речитатив и, довольно усмехаясь, наполнил бокал коньяком. Моськин, оставив меланхолию, сосредоточенно хлестал водку. Художник тоже хлестал, но закусывая и блаженно урча.

Продувная физиономия неудачливого Пташкина при виде еды сделалась волшебным образом нежной и юной —забытый трепетный свет зажегся в его глазах. Стеблицкий машинально отметил про себя, что давненько ни в одной толпе не встречал он столь свежих и трогательных лиц. Олег Петрович умилился, махнул на все рукой и плеснул себе водки.

Через полчаса застолье вошло в обычное русло и мало чем отличалось от обычных застолий средней полосы. Сотрапезники, ошеломленные количеством напитков и закусок, впали в то благодушное состояние сытости, которое позволяет обходиться без щекотливых вопросов о происхождении щедрых даров.

Водка оказалась забористой, и Олег Петрович очень скоро поплыл. За вуалью винных паров лица окружающих вновь показались ему милыми и интеллигентными. Борода Карпухина вдруг как прежде сделалась свидетельством гениальности, а белый пиджак придал Барскому утраченный было шарм и загадочность джентльмена с Юга, помолодевшее лицо Пташкина выдавало в нем трибуна и проводника гласности, и даже в чертах,

как его, Кузькина временами возникало что-то похожее на живой ум и врожденную порядочность — в общем, компания выходила славная. И разговор шел об искусстве.

—Слушай, Сашок! —льстиво басил Карпухин, обнимая актера панибратской рукой. —А купи ты у меня “Зарю нового дня”? Обе купи! Я же знаю, ты можешь! За пятьсот отдам!

— Да на что они мне? — смеялся Барский.

— Для театра купи! — горячился Карпухин. — Выставишь в фойе. Как меценат.

— Да ведь театра-то... нет!

— Нет?.. Ах, ты, черт!