Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти

Ах, как давно было Неллино замужество по любви, замужество наперекор всему, как давно! Между ее молодостью и молодостью этой девушки лежали пустые годы войны, когда Нелла не жила, а только существовала, считая дни от одного письма с фронта до другого, обитала с детьми в глуши, у матери, в захолустных Нехлебах. Потом внезапно, словно придя вместе с вернувшимися с фронта мужьями, появилась армия рослых, не задумывающихся ни над чем девушек с крепкими нервами и заняла все позиции. Как просто и легко живется человеку, пока о молод. Нелла это знала по себе. «Молодые всегда правы, во всем правы! — им принадлежит мир. Я сама виновата, что отцветаю, слабею, не могу удержать то, что принадлежит мне… сама!» — думала Нелла.

— Ты как начнешь о современности, так несешь ужасную чушь! — дразнил Новотную молодой Выкоукал.

— Мне сегодня вообще не следовало бы идти сюда, — призналась студентка. — Надо было зубрить. Учеба мне дается с трудом и идет медленно, а хочется сдать экзамены хорошо.

— Так зачем же ты пришла? — рассмеялись кругом.

— Ради Гамзы, — вырвалось у охмелевшей девушки. — Разве вы слепые, не видите? Ты мне сегодня страшно нравишься, Гамза. Посмотрите, у него львиная голова.

Она обняла его за шею и сказала:

— Нелла, можно? Или вам жалко? Ведь вы не пьяны. Нелла нервно усмехнулась (понимай же шутки… это шутка, не порти ее!). Но охватившая ее мелкая дрожь выдала душевное состояние Неллы. Танцовщица Мария Далешова неприязненно посмотрела на эту сцену, тихонько встала и исчезла в гардеробной.

— Пусти! — воскликнул Гамза и, наклонив голову, снял руку девушки со своих плеч. — Это уж чересчур!

При этих словах Гамзы Нелла вдруг интуитивно почувствовала, что в анонимном письме была правда, и на душе у нее, как ни странно, стало легче.

Новотная не обиделась.

— Нелла, — приставала она и тянула ее за руку, — поедем в субботу на лодке? Все втроем, а? Ведь я люблю вас. Конечно, не так, как Гамзу, но по-настоящему.

— Я вас тоже, — нехотя ответила Нелла, — но мне с вами не по себе! — прибавила она, неудачно подражая непосредственности Новотной.

— Почему? — спросила студентка. — Это пройдет. Не правда ли, Гамза? — Она говорила с пражской напевностью, заглядывая ему в лицо. — Ведь я умница, а?

Мимо них прошла компания нуворишей с разряженными супругами.

— Посмотри, — сказал Сакс старшему Выкоукалу, с которым, как оказалось, он был на «ты» еще со студенческих лет, — как мы здесь, в Праге, догоняем Европу.

Выкоукал-старший сунул журнал в карман, поглядел на сидевшего напротив сына, выпрямился и мрачно и отчетливо произнес, обращаясь к сыну и отчасти к Саксу:

— Я в жизни не украл и булавки. Даже куртаж брать не имею привычки. Во время войны нам с Казмаром удалось избавить от армии сотни чешских рабочих. Мы даем работу тысячам чехов, которым раньше пришлось бы эмигрировать в Америку, потому что для них не находилось работы дома. И вот в Праге я узнаю, что я разбойник и убийца, и читаю призыв бить меня.

Его красивый, безупречно одетый сын снисходительно усмехнулся:

— Папа, ведь не о тебе речь, а обо всем классе.

— О третьем классе школы, вот о чем, младенчик! — улыбнулась ему Власта. — Благодари бога, что у тебя богатый папаша. Тебе легко делать революцию за столиком бара…

Вместо ответа молодой поэт поднялся, застегнул пиджак и склонился перед актрисой. Она встала, положила руку ему на плечо, и они смешались с танцующими. Это был короткий фокстрот перед очередным номером программы.

— Ничто у нас не держится прочно, — мрачно сказал Выкоукал. — Едва создадим что-нибудь — глядишь, все уже испортят. Только получили республику, а уже есть охотники ее большевизировать. Непоседливы наши люди. Новое поколение все ломает. Но это не пройдет тебе даром, сынок.

Танцующие уселись по своим местам, освещение переменилось. Люди, теснившиеся за столиками и в ложах, послевоенные нувориши, ярмарочные оптовики, министерские чиновники со своими «голубками», как называли тогда секретарш пражские обыватели, правые и левые социалисты, незанятые девушки из бара и обер-кельнер — все глядели на ярко освещенный центр зала.

— Тоже пример дезертирства от своего класса, — проронил Сакс.

Мария Далешова выбежала в трико и легких туфлях на длинных ногах пловца и бегуньи. Шляпа и повязанный на шее платок пародировали модный тогда апашский костюм. В руке она держала апельсин. Ее партнер, белоэмигрант, красивый, женственный юноша, исполнял трафаретные на одного из тех танго смерти,от которых приходили в восторг коммивояжеры, — танго с кинжалом, под соло на скрипке, танго, хватавшее за душу, танго, говорившее о роковом единстве любви и смерти. В нем была изломанная любовь, от которой не уйти, в нем были голубая луна и кокаин…