Люди - народ интересный

Как бы мне хотелось погладить тебя по головке, милый Ленок! Поцелуй, дорогой мой, маму от меня, а потом и за себя. А я целую тебя хоть в письме. Будь здоров, мой хороший, будь здоров, будь здоров!.. Кланяйся тете Ане, дедке, Сане, Муську погладь. Спокойной ночи, мой голубанчик!

Твой папа.

Какой же он был, мой папа? Очень разный. Когда я решил написать о нем, я сразу себя спросил: труднее это мне или легче, чем писать о других? И не задумываясь ответил: труднее. Почему ? Разве у отца был такой уж загадочный, закрытый характер? Ведь он был натурой горячей, часто несдержан, иногда даже груб, - при всем том, что в какие-то важные, ключевые моменты своей и моей жизни оказывался необыкновенно деликатен, проявлял нерешительность, даже робость… Например, когда я оставил Электротехнический институт, в который в свое время так неудержимо стремился, и целиком предался литературе я, несомненно, этим причинил отцу глубокую боль; тем не менее отец не только не побранил меня, ни словом не упрекнул,но и после никогда не напоминал о моей непоследовательности.

Прежде всего- и это все знают,- рассказывать о человеке, кровно родном тебе, гораздо труднее, чем о друге или о просто хорошем знакомом. Главное же, при всей своей искренности и прямоте, я бы сказал- прирожденной неспособности лгать и лукавить, во многом отец был скрытен: большинство мыслей и чувств, касавшихся его самого, сбывшихся и несбывшихся надежд он до конца дней таил от меня и от мамы,- можно только догадываться, что думал он о себе, об удаче или неудаче прожитой жизни. Не исключено, что он старательно подавлял, глушил в себе эти мысли,- дело от этого не меняется: внутренняя, как можно глубже запрятанная самооценка все равно остается.

Быт,быт, быт, порой даже пошлый быт,- вот с чем сталкивала судьба этого всесторонне одаренного, умного и душевно тонкого человека; отсюда его драма.

Коснусь я отчасти и наших с отцом взрослых отношений, в том числе ( и не в последнюю голову ) отношения папы к моим литературным занятиям. Неприятие модернизма первых двух повестей, затем интерес к «Базилю» и к написанным мною позже историко- биографическим сценариям т пьесам. Мои стародавние попытки заинтересовать папу Блоком, Пастернаком, Мандельштамом, Цветаевой. Осечки! Срабатывал только Бунин, и то его стихи казались папе холодноватыми ( справедливо!), а проза слишком торжественной («Чаша жизни», «Господин из Сан-Франциско»). Остро помню, как в середине тридцатых годов прочитал папе вслух Пастернака:

Мне хочется домой, в огромность

Квартиры, наводящей грусть.

Войду, сниму пальто, опомнюсь

Огнями улиц озарюсь.

Перегородок тонкоребрость

Пройду насквозь, пройду, как свет

Пройду, как образ входит в образ

И как предмет сечет предмет.

Папа простодушно (или иронично?) спросил:

-У него что, такая большая квартира?

Сначала меня пронзила обида за Пастернака и боль за папу: как он мог такое сказать, с его врожденным чувством прекрасного, с его нежной любовью к Чехову( а значит и ощущением подтекста) Но потом я подосадовал на себя: глупо навязывать людям Пастернака. Если их миновала почти вся поэзия ХХ века…

Да и что тут долго объяснять: папа был раз и навсегда очарован Чеховым и дальше не пошел. Даже за Чеховым – драматургом, боюсь, не пошел бы, хотя заочно преклонялся перед Художественным театром. Правда, в 1927 году, побывав в командировке в Москве, смотрел «Горячее сердце» в МХАТе, и спектакль не понравился своей лихостью: в его представлении Художественный театр был другим, совсем другим. ( Да это и верно,- Островский не Чехов, а чеховские спектакли в эти дни не шли на мхатовской сцене.0

Впрочем, после голодных, трудных лет(с 1918-го по 1922-й) папа почти перестал посещать театр: например, я не мог уговорить его посмотреть привезенные в 1924 году Гайдебуровым в Котельнич три хороших спектакля, в том числе, и «Вишневый сад» Чехова. Он вообще стал «отказчиком» от большинства удовольствий и развлечений, исключая чтение и рыбалку. Поразительно резко разделил папа свои «две жизни» : в одной все свободные от работы дни и часы отдавал самообразованию и эстетическому самовоспитанию, в другой, гораздо более протяженной во времени, отказался от всего, что выходило за рамки труда и насущных забот…

Я забежал далеко вперед, но мне бы хотелось, чтобы читатель сразу увидел, с кем придется ему иметь дело: читать о человеке негромкой судьбы, человеке долга(даже в каком- то смысле, жертве долга). Человеке надломленном и одновременно цельном. Увлекающемся и одновременно с тем постоянно сдерживающим себя. О человеке, который сделал на своем скромном пути много. А мог бы сделать неизмеримо больше и, я убежден, в совершенно иных масштабах.

С чего начну? Передо мной тетрадь в четвертушку листа, сшитая из нелинованной бумаги. На пожелтевшей обложке читаю: «Афоризмы, изречения, пословицы, поговорки и проч.» Внизу: «Котельнич. 1902г.»