Люди Огненного Кольца

— Придираться стали, хмурый народ. Я плюнул и в Среднюю Азию укатил. Ослы, редиска, фрукты… Ну это ладно, это все ни к чему. Вот слышал от верного человека — круп скоро не будет, в деревню следует рвать или городить огороды.

— Язык придержи!

— Не хочешь, не слушай! Мне брат из города написал — в африканских странах гориллы женщин таскают. Мужья, само собой, убиваются, жен своих ищут, а находят — назад не возьмешь: привыкают к гориллам женщины, нравится им с гориллами детей приживать!

— Не надоело? — спросил Федин. — Заткнул бы свое мурлыкало.

Саня возмущается:

— Неумный вы народ. Мелкота!

Плажевский ему однажды сказал:

— Ты, Саня, от сказок своих вполне можешь болезнь большую схватить!

— Нет, Доня! — Я матерщинник, я выживу!

Но перед получкой кочегар Гера, мужик злой и сильный, Сане вполне серьезно сказал:

— За каждое вранье буду с тебя драть по полтиннику.

Саня угрозу недооценил. В день получки увидел я его в курилке.

Сидя на корточках, он пьяно плакался хмурому кочегару:

— Ты в своей кочегарне сплошные сновидения в тепле видишь, а я тебе рабочий рубль отдавай!.. Может, у меня жена на стороне есть и я ей помогать должен?

— Ребята, — говорит хмурый Гера. — Занимаетесь тут китайской словесностью, а того, что у человека душа портится, заметить никак не можете…

Мы молчим, и укор кочегара Геры тревожно плавает в сизом дыме курилки.

17. Столяр Н. П. Овсеенко

«Дорогая редакция, мои дорогие товарищи!

Не знаю, с чего начать, так как не знаю, чем кончить.

В день, а точнее, в ночь, когда был закончен сборник моей так называемой самобытной поэзии о Сибири — «Родная планета», случилось несчастье: сгорел дом и сгорел сборник, а это посылаю черновик, в котором много орфографических ошибок и не проставлены в своем большинстве разделительные знаки. А так он почти тот же самый я по смыслу и по содержанию. Из огня вырван. Сгорело вообще-то много стихотворений и даже одна тетрадь с поэмой «Шахтер и железнодорожник». Над поэмой я работал год, день в день, вот что характерно. Может, удастся строки по памяти восстановить, но память уже не та, да и не до этого мне сейчас, вы, наверное, меня прекрасно понимаете.

Я извиняюсь, что черновик грязный. Но ведь он из огня! И потому убедительно прошу вас — если найдете стихи бракованными, черновик не теряйте, отправьте мне. В нем много труда и исканий от меня, не столько грамотного, сколько вдохновенного! С приветом к вам, не слуга, а товарищ, столяр Н. П. Овсеенко, Тайга-1, улица Телеграфная, бывший дом № 54».

18. Свадьба

О душная радость провинциальной свадьбы!

Узоры на промерзшем окне истаивают, и взорам опьяневших гостей открывается снежная улица, забитая влажными сугробами и сумеречный светом качающихся фонарей.

Я — гость. Я плохо разбираю детали. Птичьи головы старух, грибные овалы женских лиц, жадные глаза мужчин проплывают в мутных дымах и в мутном жаре разбавленного сиропом спирта.

— Зачем прячешь невесту, Доня? — кричат жениху, но он занят, он растягивает меха баяна.

— Как десять лет не танцевала! — жалуется мне невеста. — Но зато мужик у меня теперь с баяном, натанцуемся. Я когда впервые Доню увидела, вот, подумала, за кого и век не пойду! Но отец мой уже чувствовал, что Доня мне нужный, и смеялся: «Понадобится, за морского змия пойдешь!»

Танцуют, скинув пиджаки. Танцуют истово. У невесты Дони Плажевского родинка на левой щеке. Это, говорят, к счастью, к крепкой семье к детям.

Рыжий колченогий дед свистит хулигански:

Ах, любила, ах, любила,
пила красное вино!
А теперь тоскую с милым
и гляжу, гляжу в окно…
                                     Ах!

Ночь…

Расходятся неразучившиеся ходить. Под ногами шуршат цветы и бумажки. Невесты не видно, но за дощатой перегородкой слышится невнятный от чувств голос Дони. Но это там, за дощатой перегородкой. А тут сдвинутые столы, груда посуды, треснувшая повдоль старая, забытая всеми в углу икона. Пауки сплели за иконой призрачную светлую сеть. Не подымается, видимо, у Красновой рука вытереть икону влажной тряпкой… И такая тишина, такая пустынь в глазах святой девы, что громом и грохотом кажутся чуть доносящиеся из-за перегородки счастливые голоса Дони Плажевского и его жены…

19. Сигарета

Только успели мы разгрузить платформу, ударил дождь. Прозрачная кровь неба сбивала цветы черемух, прибивала дорожную пыль, катилась ручьями. В сарае немедленно расплылась лужа, похожая на запрудное озеро, лежащее за нашим цехом. Мы смотрели на лужу, хотели курить, но на пятерых была одна сигарета.

— Роман не курит — значит, на четверых, — уточнил Плажевский.

Саня нехотя потянулся. Сигарета принадлежала ему, поэтому он не торопился, делал короткие затяжки, задумывался, не замечал нас… Он думал: работу закончили, дождь скоро пройдет, и пусть сигарет нет, но вот он, Саня, сигарету имеет, поскольку всегда считал, да и других предупреждал не раз: запас карман не дерет, запас карман не топырит…

— По кругу, — сказал Доня.

— И не жадничай, — просительно добавил Овсеенко.