Люди остаются людьми

— Работать! — радостно повторяет он и все быстрее роет и разбрасывает землю.

Цыган опять опускает на голову парня резину. Парень ульбается все шире и ярче и все неистовее роет и разбрасывает землю. Подходят Пауль и эсэсовец — командофюрер. Мы жмем на лопаты. Парень у нас все время на виду. Пауль заботливо заглядывает в его лицо и поднимает с земли кирку.

— Работать! — в третий раз безумно восклицает парень.

Холодные мурашки ползут по моей спине. Пауль, размахнувшись, ударяет парня по правой руке киркой плашмя и снова заботливо заглядывает в лицо. Парень, поморщившись — его правая рука повисает, как плеть, — начинает кланяться.

Он хватает лопату левой рукой и, помогая себе коленом, продолжает быстро копать землю.

— Да здравствует Гитлер! — кричит он.

Пауль подбирает молот, лежавший на груде камней, и сверху вниз бьет парня по голове. Эсэсовец расстегивает кобуру револьвера…

Мы налегаем на лопаты. Мы лихорадочно перебрасываем землю. Мы больше не смеем поднять глаз… Хлопает выстрел. Потом слышится стрекочущий свисток.

— Обед, — хрипло говорит голос Жоры.

2

Мы едим брюквенную похлебку, сидя в тени под каштанами. Мы угрюмо молчим. Жара усиливается. Духота. А впереди еще пять часов беспрерывной гонки, побоев и, вероятно, новых убийств…

Как странно, что до войны мы почти ничего не знали о фашистских концлагерях: не было ни специальных книг, ни фильмов, за исключением «Болотных солдат». Надо бы кричать еще в ту пору, что такое Маутхаузен и Бухенвальд. Надо было сделать так, чтобы каждый человек на земле узнал хотя бы сотую долю того, что творится здесь, в Маутхаузене. И тогда злее дрались бы наши бойцы на фронте.

Я смотрю на лица товарищей. Все худые, темные, строгие — не лица, а лики. Многие сидят с закрытыми глазами, и все молчат: берегут силы. Это мы теперь болотные солдаты.

Почему болотные? Мы земляные солдаты. И не земляные.

Мы просто солдаты. Мы просто люди, которым необходимо выстоять. Стрекочет свисток.

— Antreten! (Строиться!)

Выстраиваемся в две шеренги. Пауль, покусывая и часто облизывая губы, словно его изнутри печет жар, слегка наклонив бычью голову, медленно движется вдоль строя, присматриваясь к каждому из нас.

— Komm her (слышится: «Ко мне»), — остановившись, ласково подзывает он кого-то.

Из строя выступает седой согбенный югослав — у него на красном треугольнике, знаке политического заключенного, — буква «о». Пауль пальцем указывает место, где тот должен стать. Седой югослав поворачивается лицом к нам. Его опущенные жилистые руки чуть дрожат.

— Ко мне, — снова ласково произносит Пауль. — Ду, ДУ.

— Их? — будто не веря, спрашивает пожилой француз в темных роговых очках. Он наискосок от меня, в первом ряду.

— Яа, яа, — подтверждает Пауль. — Ду. Француз пожимает плечами и не трогается с места.

— Ду, ду, — говорит Пауль и вдруг прикрикивает: — Los!

Пожилой француз — у него на красном треугольнике буква «F»— быстро встает рядом с югославом.

— Ко мне, — далее вкрадчиво зовет Пауль. Выходит еще один пожилой человек с буквой «F» — красивый худощавый брюнет. Его красный треугольник перекрещивается с желтым, так что образуется шестиконечная звезда с тремя красными и тремя желтыми лучами, — это знак политзаключенного еврея.

— Ко мне, — произносит Пауль.

Рядом с французским евреем встает один из нашей группы — Федя, еще сравнительно молодой, крепкий, но занемогший. На нем нет лица, он морщится от боли и держится за живот.

— Ко мне…

— Ко мне…

Шестеро стоят против нас. Шесть наших товарищей. Им будет плохо.

Все это понимают: и мы и они. Эсэсовец-командофюрер, похлопывая себя по бедру перчатками, задумчиво курит сигарету.

— Марш, марш! — орет на нас Пауль.

Мы бежим вниз к своим лопатам и немедля принимаемся за работу.

Шестеро вместе с Паулем спускаются к большой груде камней.

— Tempo! — кричит Цыган и, подражая Паулю, начинает носиться по площадке. — Tempo! Tempo!

Щелкает его резина, опускаясь на наши плечи. Срывается на визг голос. Черной обезьяной мечется перед глазами.

— Los, tempo! Los, tempo!

Внезапно Цыган замирает и, открыв рот, глядит на то, как пожилой француз силится поднять тяжелый камень… Француз надрывается, он держит камень у пояса, он делает судорожные движения, чтобы взгромоздить его на себя. Он дергается одним боком, руки его натягиваются, как струны, а камень неподвижен.

Цыган высовывает кончик языка. В его черных светящихся глазах восторг.

Француз дергается одним боком. Пауль, спрятав руки за спину, наблюдает, покусывая и мусоля губы. Пятеро в сопровождении эсэсовца возвращаются к груде камней: они уже отнесли наверх по ноше. Француз, блестя очками, что-то говорит им, — наверно, просит помочь.

Федя и пожилой еврей протягивают руки к камню, который держит француз; Пауль стремительно выхватывает из-за спины молоток и бьет по рукам.

Француз, уронив камень, вскрикивает: очевидно, отдавил ноги…

Я ощущаю звенящий удар — это достает меня резиной Цыган. Не останавливаясь, продолжаю перебрасывать землю. Загребаю полную лопату и кидаю влево, к Жоре. В мою кучу кидает Савостин. Я бросаю в кучу Жоры.