Люди ПЕРЕХОДного периода

В общем, образовалась «двойная» родственная ходка по малолетке. Нам тогда как раз по четырнадцать сделалось, только-только: самое оно, чтобы теперь уже на законной основе стать не прощёнными кодексом.

А штаны маманя голубятнику за тот раз новые купила, хотя сыну его я всё равно потом тёмную устроил, уже не оставляя после себя никаких следов, — это когда страсти по голубиному помёту окончательно улеглись, скобу у отца его сняли и трубку выдернули назад. Помню, накинул сзади ему на голову чей-то пожилой пиджак, какой висел на просушке, и молотил по нему, пока под пиджаком не улеглось на короткий сон и перестало встречно извиваться. Ну а турманам, что насрали моему брату на темя, травленной мышьяком крупы сыпанул — ползапаса из того, что мать от мышей барачных держала и залётных крыс.

Ничего, ничего про эти мои дела Пашка не знал. И сам не хотел, да и я со временем перестал посвящать его в эти интересные особенности всех моих ранних возрастных пристрастий. Но один без другого тоже не получалось у нас. Разные-то разные, а только тянуло меня к нему каждую минуту, и от него ко мне, в обратную сторону, такое же было. Будто суровой ниткой от ремня к ремню привязанные ходили. Можно б и порвать, если напружиниться, да не было такой нужды. А так — чуть дёрнешь, потянешь и чувствуешь — вот он, рядом, живой, упругий на тянучку, податливый на братскую близость, ласковый на любую ответность, хоть по духу и не боец, не орёл, не писун против ветра, не спорый на выдумку солдат моего повстанческого подразделения.

Однако ж, хотел братан мой того или нет, но только втиснуться туда же, куда лично я зашёл лёгкой упругой походкой, ему-таки пришлось. А как вы хотели? Сидел кто из вас бок о бок с молодыми и злыми по рождению уркаганами? То-то и оно. Бытует мнение, что хорошего человека никакая тюрьма не испортит, если он по крови своей не убийца или хотя бы не разбойник. Я вам другое на это скажу. Пашка мой был вообще никакой, он любил материн паштет из моркови, потому что на печёнку денег у нас всегда не хватало. И ел морковь эту давленую, заставляя себя поначалу любить то, что имеет, и не думать о том, как заполучить больше. А после, в отличие от меня, просто привыкает и начинает любить уже от себя самого, честно, без любого отвращения и протеста изнутри. У меня же всё наоборот — я сразу, как только вижу что не по мне, начинаю люто отвергать и ненавидеть, заставляя себя жить в другую против Пашкиной сторону: навстречу, встык, в лом. Оттого меня первая же процедура не отвратила и не унизила. Скорей даже вызвала во мне какую-то хорошую и правильную злость, желание выпустить из себя молодую браваду и безголовое непокорство. А и надо-то было всего лишь подставить голову под железную ручную машинку, чтоб тебя, выдирая попутно клоки волос, остригли разом и наголо, и после самому себе ею же выбрить лобок, изрядно порвав себе волосяной покров и там. А дальше отдаёшь её соседу, чтобы он сделал себе то же самое, после чего машинку забирают и снова ею же, нещадно рвя, выглаживают голову очередника до полировочного блеска. Собственно, с неё и началась у Пашки прописка на новом месте.

— Не буду я голову давать, — сообщил он равнодушному мужику из хозобслуги и кивнул на других голых пацанов, какие в очередь обрабатывали себя ниже пупка, — не потому что тупая, а просто противно. Дайте отдельную, без никого чтоб, и помытую.

— А хер тебе не дать? — так же спокойно, как и делал всё остальное, поинтересовался мужик. — Или ж сразу лучше морковку? Хочешь, устроят тебе, сегодня ж, чтоб долго в очереди не стоять.

— В смысле? — не понял я. — Что ещё за морковка?

— Много не пизди, двурылый, — зевнув, безразлично отреагировал тот, имея в виду нашу с братом неотличимую внешность, — а то двойную морковь пропишу вам, мало не станет. Двадцать штук холодненьких для начала и по десятку горячих. Усёк, бакланчик?

Я тогда ещё не научился правильно ориентироваться в границах местной справедливости, не постигнув всех аборигенских раскладов, уж не говоря, что мой безвинный Павлуха вообще слабо себе представлял нашу с ним общую будущность: думал, больше на спорт определят и в насильную учёбу загонят, чтоб без троек. Короче, так скажу я — всё, что ко времени первой изоляции от воли удалось по жизни наворочать, не встало мне ни одной копейкой больше, чем немая укоризна в глазах моего неприкаянного брательника и горькие ночные мамины воздыхания, что в отсутствие отцовского пригляда ей удалось нормально поднять детей только наполовину. Вторая часть, то бишь сам я, невозвратно сорвалась, считай, уже в самом детстве.