Люди ПЕРЕХОДного периода

— Ну, это не твоя печаль, — отвечает кум, — сделаешь всё по уму — огорчить не дадим, не сомневайся, хозяин тоже в деле. Резку по-любому тебе придумаем, хоть и рецидив. И братана своего малахольного заодно паровозиком прихватишь. Оно и нам лучше, и вам. Ну и, как водится, буду должник. — И снова смотрит насквозь: — Лады?

Спрашиваю:

— А сам ты меня после… не того, начальник? Вопрос закрою — перестану быть нужным. Где гарантия жизни и свободы мне на этой земле?

— Гарантию сам себе выбирай, — отвечает он не моргая. — Иль со мной, иль с Гамлетом, вот и прикидывай, Сохатый, при ком тебе канифолить дольше останется.

— Ладно, тогда мне нужна слепая ночь, — говорю, — скажу заранее, чтоб никого в отряде, иначе облом. Сделаешь?

— Не вопрос, — отвечает кум, снова не моргнув. — Готовь реквизит и всё такое. А в чём нехватка обнаружится, поможем, не дрейфь. Ну, и с народом отработай, слова скажи про светлое завтра, заручись помощниками, сроку дня три, думаю, хватит. Дальше — труба. Свободен!

Такой был у нас с ним базар. В смысле, у него с Сохатым. Хотя Сохатый сам по себе знать ничего не знал, близнячик мой неприкаянный, потому как теперь вся братская диспозиция поменялась уже с ног на голову, и кто был никем в паре с тухлым самоучителем дурного языка, тот стал всем. И — наоборот. Только безголовый этот разговорник остался при том, кому был теперь нужней. Такая, браты мои, мерихлюндия.

Трое отпущенных суток только-только хватило, чтобы провести разъяснительную работу промеж местных серединных. С каждым потолковал отдельно, со всей строгой внимательностью и правильными глазами. Сказал, власть на зоне меняется, друганы, верхних будем сбрасывать, а вас — ставить на их насиженные авторитетные места. Действовать станем бодро, но жёстко. Ну а насчёт орудия подавления личности подсказал мой братка, Сохатый, которого теперь никто уже за него не держал. Для зоны он сделался Паштетом, как и для меня и для него же самого. Всё произошло тик-так, на основе мирного обмена одной братской натуры на другую, включая характер, темперамент, любовь и ненависть, терпимость и веру, надежды на обустройство несовершенного мира, изобретательность, чутьё, харизму, тягу к латыни и, само собой, оригинальное погоняло.

Так вот, говорит, чего нам велосипед изобретать, нужно просто разобрать железные шконки, как на малолетке, и в слепую ночь заявиться к ним в отряд. Начать с углового, остальных — под железный прицел и сразу же переключаться на Черепа. Но только, сказал, прошу тебя, без увечий, чисто пугнуть и мягко скинуть с пьедестала. У нас же с тобой в этом смысле имеется добрый опыт, для чего нам лишнего городить и другое зло вокруг себя насаждать?

И снова прозвучало разумней некуда. Кроме одного — версии насчёт финала экзекуции. Впрочем, эту часть я с братухой обсуждать не стал — мотнул согласной головой и двинулся в народ.

А когда истекли третьи сутки и едва засветлились четвёртые, мы уже неслышным гуськом втекали в их отряд. Скручивать и затыкать пасть по пути никому не пришлось, в эту ночь нам честно служила власть, убрав все мыслимые препятствия на пути своих подлых завоеваний. Зайдя внутрь, мы рассыпались невидной цепочкой, опоясав все подходы и отходы к барским углам, где размещались верхние. У окна, задёрнутый цветастой занавеской, размещался сам он, Гамлет, Верховный. Он похрапывал у себя на двойном матрасе, издавая мягкие звуки, резонирующие с его большой черепной коробкой. Но для начала мы взяли углового, который даже пикнуть не успел никаким вообще звуком. Его просто вжали в подушку и навалились сверху, перекрыв любое движение организму. Последующий короткий стон был тут же пресечён мощным ударом локтевого сгиба в левую почку, и дальше в этом углу уже была нормальная тишина.

Затем разом разбудили основную свору, их было штук семь, кто при Черепе капитально отирался, все блатные, все авторитетные зэки со стажем, но каждый со своей гнильцой, как выяснилось уже потом. Те прохлопались зенками, но, засекши нацеленные в них кроватные штыки, тут же увяли и замерли. В эту тревожную минуту им лихорадило только внутренность, наружность же оставалась тихой и неподвижной. Чего они при этом думали, мне было по барабану, слишком высока была ставка, отступать было некуда, за нами щитом стояла вся оставшаяся жизнь, перед нами серой пропастью висела роковая неизвестность.